Николай Шахмагонов - Судьба советского офицера

– Лихо танцуете, молодой человек. Лихо. Чувствуется тренировка. Санаторская? Но почему отдыхаете один?

– Потому что один… Холост. А тренировка с суворовского училища, – пояснил Теремрин. – Только там, наверное, теперь и учат танцевать.

– Так вы бывший суворовец?

Теремрин хотел возразить, но не успел, поскольку отец Кати поправился сам:

– Знаю, знаю, что бывших суворовцев не бывает. Знаю и то, что вы друг друга меж собой кадетами зовёте…

– Мой брат, между прочим, в суворовском училище учится, – вставила Катя. – Вот он будет рад!

– Чему? – спросил Владимир Александрович, которому явно не понравилось столь откровенное заявление дочери.

Теремрин почувствовал лёгкое волнение, но решил не сдаваться. Надо было скрыть своё желание продолжать знакомство, но оставить возможность хотя бы какого-то общения с Катей. Он удивлялся самому себе, удивлялся, что вместо того, чтобы оставаться независимым на весь срок отпуска, пытается втянуться в отношения, которые не сулят того, чего сулят встречи с курортными львицами, коих всегда предостаточно в военных санаториях. И тут неожиданно разрядила обстановку мама.

– Спасибо вам большое, что потратили на Катерину целый вечер. А то ребёнок наш совсем истомился с нами на привязи.

– Что вы? – Возразил Теремрин. – Я этот вечер вовсе не потерял. Напротив.

– Не пора ли идти на кефир, – вставил Владимир Александрович, и Теремрин расценил это, как согласие на то, чтобы и он пошёл вместе с ними, оставаясь в их компании.

– Катя занималась в школе бальных танцев, – сказала мама, когда они медленно двинулись в сторону столовой, до которой было от танцплощадки не более ста шагов.

– Это чувствуется, – заметил Теремрин.

– А я вижу выправку у партнёра. За плечами, вероятно, командное училище, кроме суворовского? – спросил отец Кати.

– Я – кремлевёц! Окончил Московское высшее общевойсковое командное училище имени Верховного Совета Российской Федерации, – чётко, словно рапортуя, сказал Теремрин и пояснил: – Нас зовут кремлёвцами.

– Знаю, знаю, – отозвался отец Кати и тут же поинтересовался: – Ну а сейчас, где служите?

– В пехоте-матушке. Где ж ещё?! Командую мотострелковым батальоном.

– Уже комбат? – Не без удовлетворения переспросил отец Кати. – Неплохо. А ведь, наверное, и тридцати нет…

– Двадцать восемь, – назвал свой возраст Дмитрий.

– А звание?

– Капитан, но до майора меньше года осталось. Я дважды досрочно звания получал.

Говоря всё это, Теремрин украдкой наблюдал за Катей. Она слушала с явным вниманием, даже с плохо скрываемой гордостью. Ведь это именно она танцевала с молодым человеком, который даже отца её заинтересовал. А отец – авторитет безусловный. И вряд ли бы он вот так стал беседовать с её недавними школьными или теперешними институтскими товарищами. А вот этот молодой человек, который танцевал с нею весь вечер, сейчас шёл рядом с ним и разговаривал на равных.

Между тем, они вошли в столовую, где в холе первого этажа были выставлены на тележках стаканы с кефиром и молоком. Теремрин быстро взял два стакана и подал один Кате, другой её маме. Владимиру Александровичу ничего не оставалось делать, как взять следующие два для себя и для него. В холле было людно. Теремрин ловил на себе любопытные взгляды. Возможно, кто-то из курортных львиц уже приметил его ещё прежде.

Конечно, Катя против него, окончившего два училища и прошедшего строевые должности от взводного до комбата, была совсем ещё ребёнком. Разница в десять лет, когда мужчине 28, а девушке 18 ощутима. Но с годами она скрадывается и становится идеальной. Недаром в дореволюционной России приветствовали браки именно с такой разницей в годах. Теремрин поймал себя на мысли, что неожиданно подумал именно об этом. Впрочем, он ведь был совсем ещё молод, подтянут, строен, лишь легкие проседи кое-где коснулись пышной его шевелюры, что придавало мужественности ещё совсем молодому, но волевому лицу. Одевался обычно во всё светлое – бежевые брюки, бежевая рубашка. И казалось, излучал свет, когда улыбался открытой, доброй улыбкой. Такой стиль вообще свойственен тем, кто прошёл через суворовскую школу, кто с детства воспитан воином, воспитан в мужском коллективе и кому, опять-таки с детства, привито трепетное отношение к женщине. Привито с детства и другое – суворовское отношение к солдату. В строю – суровость твердость, требовательность. Вне строя отеческая доброта, даже если тебе 25 – 30 лет, а солдату на 5 – 10 лет меньше. Эти доброта и прямодушие, привитые с детства, у большинства остаются на всю жизнь. Те же, кто утрачивает их, оказавшись вознесенным на высокие посты, быстро утрачивает и связь со своим суворовским кадетским братством. А, утратив эту связь, рано или поздно падает вначале с нравственных, а вслед за тем и с должностных своих высот. Вот кого следует именовать бывшими суворовцами. Те же, кто сохраняют в душе навсегда лучшие суворовские черты, суворовцами остаются пожизненно. Теремрин старался свято беречь в себе эти суворовские черты. Быть может, потому его мужественное лицо светилось внутренним светом, быть может, потому он быстро овладевал аудиторией, быть может, потому мог говорить наравне с любым собеседником, никого не считая ниже себя и не пасуя перед теми, кто стоит выше в должностях и званиях. Быть может, потому и отец Кати, который, несомненно, занимал должность достаточно высокую и был в высоком звании, разговаривал с ним почти на равных. Когда же, к слову и к месту вставив реплики, демонстрирующие его эрудицию, Теремрин показал свои знания, особенно в истории, знания, гораздо более глубокие, нежели обычные, он почувствовал ещё больший интерес к себе, как к собеседнику, который может дать что-то существенное.