Виктория Холт: Кёрклендские забавы

– Как вам сказать… – заколебался Джемми. – Он сейчас как раз выходит из своего очередного приступа…

Мне стало немного не по себе, когда я вспомнила ужасные отцовские приступы, омрачавшие те далекие дни.

«Не шумите, мисс Кэти. У вашего батюшки приступ…»

Эти страшные приступы приходили в наш дом регулярно, и, когда это случалось, мы ходили на цыпочках и разговаривали шепотом; отец же пропадал на какое-то время и появлялся снова бледнее обычного, с темными кругами под глазами. Казалось, он не слышал, когда к нему обращались; при виде него мне становилось страшно. Прожив долгое время вне дома, я позволила себе забыть об этих жутких приступах.

– А что, дядя не вернулся? – быстро спросила я.

Джереми покачал головой:

– Мы не видели его уже полгода, даже больше. Думаю, нам придется ждать его еще года полтора.

Я кивнула. Дядя Дик был капитаном морского судна; он писал мне, что отправился на другой конец мира, где собирался несколько месяцев заниматься какими-то своими делами.

Мне стало грустно. Если бы дядя был дома, мое возвращение прошло бы для меня куда радостнее.

Мы довольно скоро катили по дороге, и мои воспоминания оживали все сильнее. Я думала о доме, в котором жила до тех пор, пока дядя Дик не решил, что мне пришло время отправиться в школу. Рассказывая об отце, я наделяла его чертами дяди Дика. Я смела старую паутину времени и впустила яркий солнечный свет. Место, которое я описывала своим подругам, было домом, где я хотела бы жить, а не домом, который я знала.

Но теперь время мечтаний прошло. Меня ждала встреча с реальностью.

– Вы замолчали, мисс Кэти, – заметил Джемми.

И это была правда. Разговаривать мне не хотелось. Вопросы вертелись у меня на языке, но я не задавала их, потому что знала: ответы Джемми будут не такими, какие мне хотелось бы получить. Мне предстояло все узнать самой.

Мы продолжали ехать по дорогам, порой настолько узким, что ветки росших по обочинам кустов норовили сорвать с меня шляпку. Но вскоре пейзаж должен был измениться: вместо аккуратных полей и узких дорог нашим взглядам предстанут места более суровые; лошадка будет неторопливо подниматься на холм, а я – вдыхать ароматы бескрайних, поросших вереском пустошей.

В ту минуту при мысли об этом на меня нахлынула неожиданная волна счастья и я поняла, как сильно скучала по этим краям с тех пор, как их покинула.

Джемми, должно быть, заметил, как изменилось выражение моего лица, потому что обронил:

– Уже недолго, мисс Кэти.

И вот наконец наша деревня. Гленгрин. Несколько домиков, жмущихся к церкви, постоялый двор, огороды и коттеджи. Мы проехали мимо церкви, через белые ворота, по подъездной дорожке, и перед нами предстал Глен-хаус. Он показался мне меньше, чем я себе представляла, за опущенными жалюзи виднелись кружевные занавески, но я знала, что внутри на окнах висят тяжелые драповые шторы, которыми можно наглухо задернуть окна.

Будь дядя Дик дома, он бы отдернул шторы, поднял жалюзи, и Фанни стала бы причитать, что от солнца выгорает мебель, а отец… отец даже не услышал бы ее.

Когда я выбиралась из двуколки, из дома вышла Фанни, услышавшая, как мы подъехали.

Можно было подумать, что эта типичная с виду йоркширка, невысокая и полная, как бочонок, обладает веселым нравом, но она не была хохотушкой. Наверное, это годы, проведенные в нашем доме, сделали ее строгой.

Критически осмотрев меня, Фанни произнесла своим обычным твердым голосом, слегка растягивая гласные:

– За это время вы совсем истощали.

Я улыбнулась. Необычное приветствие для женщины, не видевшей меня четыре года, единственной, кого я могла бы назвать матерью. Впрочем, я и ожидала чего-то подобного, ведь Фанни никогда не была нежна со мной. Ей казалось, как она выражалась, «глупым» выставлять напоказ свою привязанность к кому-либо, и чувствам своим она позволяла проявляться только в те минуты, когда она бранила меня за что-то. И все же эта женщина прекрасно изучила мои наклонности и природные потребности. Она строго следила за тем, чтобы я всегда была накормлена и должным образом одета. Никаких излишеств и, как она это называла, «всякой мишуры» мне носить не разрешалось. Фанни весьма гордилась своей прямотой, нежеланием вуалировать правду и привычкой откровенно высказывать собственное мнение, зачастую довольно нелицеприятное. Я прекрасно видела ее положительные качества, но прежде редко заслуживала проявления ее любви, пусть даже неискренней. Сейчас все эти воспоминания нахлынули на меня. Фанни осматривала мою одежду, и ее уста кривились; как же хорошо я помнила это движение ее губ!