Дарья Плещеева - Береговая стража

– Садитесь, – сказал Никитин. – Ты, брат Келлер, не с того конца, гляжу, начал. Когда человек в горести, его не чаем надобно отпаивать.

– Поговори мне, доктор самозваный! – отрубил Келлер. – Хрена тебе плешивого…

– Так не мне же! Вот те крест – глотка не сделаю!

Несколько минут спустя на столе все же явились бутылки.

– Я сразу увидел – тебя, сударь, лихоманка бьет, – тихо сказал Никитин. – Две чарки, более тебе ни к чему. Простое хлебное вино – лучшее лекарство.

– Не для всех, – вставил Келлер. – Ну, за упокой, не чокаясь.

– Мне пить нельзя, меня еле от этого дела отвадили, – сообщил Никитин, когда Санька ощутил жар на всем пути прохождения водочной чарки. – Бабки травами поили, молебны служили. Нашелся добрый старичок, заговорил от пьянства.

Санька удивился – Никитин имел молодое свежее лицо и на питуха совершенно не походил. Солнце, заглянув в гостиную, положило ясный луч на его гладкую щеку и высветило веселую голубизну глаз.

– А пил я оттого, что меня девки не любили, – продолжал Никитин. – Хотелось, чтобы не за деньги, а им, дурам, дородных приказчиков подавай из модных лавок. А благородной субтильности не ценили!

Санька невольно улыбнулся.

– Но вернемся к бедной госпоже Степановой. Вы, сударь, стало быть, слушали ее разговоры с товарками. Не может быть, чтобы она им о своих обожателях не рассказывала, – сказал Келлер.

– Нет, сударь… – Санька задумался. – Она была не из таких… Она прямо говорила – в обожателях не нуждается. А коли кому она полюбится и он ей полюбится – пожалуйте под венец. Вот я и полагал…

– И когда ж она так говорила? – спросил Никитин. – И кому?

– Товарке своей, дансерке Петровой, и при том другие дансерки были. И я там же в сторонке стоял. А про обожателей она и слышать не желала!

– Именно такими словами и сказала? Что-де под венец?

– Да. Ей Петрова говорила – сам Светлейший князь изволил отметить ее ловкость и дарование, надежные люди донесли. А она – нет, только законного мужа могу любить, иным – от ворот поворот.

– Так и сказала? Такими словами?

– Да.

– Так вот же она, разгадка! – воскликнул Никитин. – Вот она, причина!

Санька приоткрыл рот, соображая. Что несостоявшийся питух имел в виду?

– Коли так – все сходится, но так ли? – спросил недоверчивый Келлер. – Господин Румянцев, о чем еще говорила госпожа Степанова с товарками?

– Да о ролях, о па, о группах, в которых стоят фигуранты, о фигурах… о нарядах, – Санька припоминал старательно. – О том, кто на ком женится… о крестинах…

Он слышал-то немного, но это была болтовня, мало интересная мужчине, и возрождать ее в памяти – большая морока.

Келлер задавал еще вопросы, а Никитин отошел к секретеру и уселся писать. Это было не письмо, а записка. Он дождался, пока высохнут чернила, сложил ее и запечатал красным сургучом. Печатка была прямо девичья – с амурчиком.

Санька, вспоминая Глафиру, ощутил знакомый озноб, но теперь уж перед ним было лекарство. Он вдруг налил полную чарку и выпил, не закусывая.

– Это верно, – одобрил Келлер. – Что ж я, остолоп, раньше не додумался?

Возражать Санька не стал – поднялся, потянулся – размять косточки, прошелся. Ему редко доводилось час подряд сидеть за столом, и он уже ощущал потребность в движении.

Когда стоял у окна, Никитин незаметно указал на него Келлеру. Санька себя со стороны не видел, а ведь было на что посмотреть: узок в талии, широк в плечах, строен, и профиль – четкий, красивый, даже покалеченный нос его не портил, а придавал мужественность тонким чертам.

И Никитин задал вопрос – почти беззвучный, и так же беззвучно ответил ему Келлер:

– Сильф?

– Сильф.

Федька обыскала чуть не весь театр, покамест поняла – любитель книжек попросту сбежал. Он не захотел объяснять балетной дурочке, что книжки ему вовсе не нужны, и сбежал. Весьма разумно – тем более, он мог неверно понять Федькину бойкость.

До чего же пугливы эти мужчины, подумала Федька, и как с ними трудно…

Надзиратель Вебер увидел ее, когда она уже выходила из зала, и нещадно изругал. Федька побежала наверх – заниматься, а там ее товарки давно уж проделали все батманы, простые и сложные, все плие, половинные и глубокие, все рондежамбы, партерные и воздушные, и вовсю скакали под присмотром господина Канциани, который недавно заменил в должности главного балетмейстера другого итальянца – Анжиолини.

Гаспаро Анжиолини уже успел немало пожить в России – он приехал в 1766 году, сменив учителя своего, Франца Гильфердинга, который не только вернулся в Вену, но и увлек за собой юного любимчика, Тимошу Бубликова. Это было впервые – не итальянец или француз покорял кабриолями российскую столицу, а русский парнишка (сказывали, что из малороссиян) привел танцами в восторг избалованную Вену.