Тилли Бэгшоу - Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла

– Назови грехи свои, дочь моя.

Какие вообще могут быть грехи у сестры Елены, этой доброй, нежной, бесконечно терпеливой души, у этой стоической и даже веселой страдалицы, перенесшей такие мучения, что сломили бы любого человека? Бедная сестра Елена так многого лишилась: молодости, красоты, семьи. Даже теперь, столько лет спустя, врачи утверждают, что она постоянно испытывает физические страдания. И вопреки всему, вера ее осталась столь же непоколебимой, сделавшись сияющим маяком надежды среди полной отчаяния темной ночи.

«Она должна быть нашей путеводной звездой, – в тысячный раз подумала сестра Магдалина. – Она, а не я». И тем не менее сестра Магдалина воспринимала это как Промысел Божий. Елена приплыла к ним на катере с острова Иос беспомощной беженкой, словно младенец Моисей в своей тростниковой корзине. И хоть она никогда не рассказывала, от чего или от кого спасалась, никто не сомневался в том, что она и вправду оказалась в безвыходном положении. Тогда она была слишком слаба, чтобы возглавить общину сестер, а теперь стала слишком смиренна, погружена в свою духовную жизнь, посвященную чистоте и жертвенности.

Сестра Елена вышла из исповедальни, увидела коленопреклоненную мать-настоятельницу и, почтительно поклонившись, поспешила к себе в келью для покаянной молитвы. Но могут ли слова молитвы и посты исправить давнее зло? Или зло нынешнее, если на то пошло? Прекрасная мысль! Добро и зло, существующие, словно числа в балансовом отчете, которые можно произвольно перемещать по кругу. Если бы так было на самом деле.

Уединившись в своей аскетической келье, она первым делом избавилась от одежды: тяжелой шерстяной ризы, пояса, наплечника, двух черных покрывал, одного белого и, наконец, белой камилавки, какие носили принявшие постриг монахини с острова Сикинос. Аккуратно сложив все это на кровать, она наконец вздохнула с облегчением: вечер выдался удушающе жарким.

В келье не было ни зеркала, ни прочих атрибутов гордыни, но вечером пятидесятилетняя монахиня ясно видела свое отражение в оконном стекле. Фигура ее все еще оставалась стройной, с полной высокой грудью и узкой талией, округленными бедрами и длинными, прекрасной формы ногами. Что касается тела, оно сохранило женскую красоту, да и лицо не избавилось от печати греха.

«Мое лицо – моя кара».

Но в жизни вообще много привлекательного и кроме внешности – например, власть.

Сунув руку в карман ризы, аккуратно сложенной на кровати, она вытащила газетный листок, который дал ей отец Георгиу, и развернула его медленными и изящными движениями пальцев. Газеты в монастыре были запрещены, как и прочие контакты с внешним миром. Через много лет увидев вверху страницы слово «Авги», сестра Елена испытала легкое волнение, но еще больший трепет у нее вызвал снимок: погибший ребенок, метка, чтобы видел весь мир!

Там их было много, детей и взрослых, заклейменных, как этот малыш, братьев и сестер, связанных огнем. И болью. Опустив руку вниз, сестра Елена провела пальцами по бороздкам клейма, выжженного когда-то у нее на внутренней поверхности бедра, прямо у вагины: буква «лямбда», такая же метка, как и у мальчика-мигранта. Какая же ирония судьбы: этот ребенок, безымянный беженец – то есть никто, – своей гибелью выставил их клейма напоказ всему миру благодаря появлению на первых страницах газет и в теленовостях.

«Да благословит тебя Господь, невинное дитя».

Сестра Елена разжала пальцы и, уронив листок на пол, поднесла ладони к лицу. Ощущение, которое она сейчас испытывала, казалось смутно знакомым.

И тут ее вдруг осенило…

Сестра Елена сделала то, о чем не помышляла больше десяти лет: улыбнулась.

Джим Ньюсом чувствовал, как между лопатками стекают струйки пота, а от пыли щиплет глаза, пока священник продолжал монотонно бормотать:

– Мими Прэгер… добрая христианка… хорошая соседка… снова в доме Господнем…

Под палящим солнцем было трудно сосредоточиться. Джим Ньюсом, гибкий поджарый старик лет семидесяти, с тонкими губами, прямой и подтянутый, как солдат, стоял рядом со своей располневшей женой Мэри, никак не выказывая своего состояния, хотя все в нем просто кипело. Кто в здравом уме устраивает отпевание и похороны на улице, в полдень, да еще и в разгар лета? В воздухе висело жаркое марево, от которого саднило в горле, а кожу покалывало, словно от ожога, как в пустыне. Вот только находились они не в пустыне, а в калифорнийской Райской долине, на ранчо семьи Прэгер, в оазисе с тучными зелеными лугами. По крайней мере, он был таким до наступления засухи, иссушившей русла рек и покрывшей поля растрескавшейся бурой коркой, похожей на старческую кожу.