Наталья Струтинская - Не нарушая тишины

Причина пожара была установлена сразу: это был поджог – кто-то изнутри облил дом бензином и бросил зажженную спичку. Меня в момент возгорания в доме не было; о случившемся я сообщила сестре утром, позвонив ей на мобильный. По факту поджога было возбуждено уголовное дело.

Ирина смотрела на развернувшееся перед ней пепелище, и я видела, что ей горько – так горько, что она не могла сдержать слез, а грудь ее лихорадочно вздрагивала. Она смотрела такими же голубыми, как у меня, глазами на обугленные руины отчего дома и тяжело и часто вздыхала, хотя и сам воздух был горек. Волосы у нее были короткие, темные, крашенные, но все же с медным отливом, как у меня. На лице не было макияжа – оно было бледным, не было на нем веснушек, подобных моим, но были эти веснушки на руках Ирины, которыми она время от времени закрывала свое лицо.

В моих глазах слезы застыли, отчего глаза мои сделались как будто стеклянными. Лицо мое было исполнено тревоги, печали и сокрушения, – лицо мое не было бледно, на щеках виднелись умело наложенные румяна, глаза имели миндалевидную форму благодаря искусно примененным теням, и только губы мои были как будто припудрены – сухи и белы. Застывшие слезы не покидали моих глаз, слова не слетали с моих губ – тогда я едва ли не впервые в жизни смолкла, затихла, будто впервые в жизни обратила свое лицо к тишине.

Многоголоса серенада дней, суетливо ее исполнение, вертляво оно и лицемерно. Но каким сладостным является это пение, каким пленяющим! И как трудно оторвать слух свой от него, взгляд свой от его исполнения, мысль свою от слов его! Все в песне той влечет к себе, все в ней привлекательно и нарядно, но только плод ее – глухота – не насыщает души, и плоть остается алчущей. И вновь взор тянется к той серенаде, вновь слух ищет ее, а мысль пленяется ею, потому как тяжела эта глухота, ничем боле не насыщаемая.

О той глухоте знают все, – она случается в минуты уныния, печали, в минуты, когда глаза, обращенные на в спешке, с болью в боку и с тяжелой отдышкой мчащиеся дни, вдруг закрываются. Это мгновение, когда человек отрывает взор свой от суеты и обращает его на себя. Тут-то и обнаруживается она – тотальная глухота.

Я знала о ней, знала о тягости ее, о скуке пребывания в ней, а потому старательно избегала ее. В продолжение своих тридцати трех лет я ни дня не проводила одна – я всегда была с кем-то, всегда мысль моя была чем-то занята, всегда взор мой был чем-то пленен, а слух обращен к чему-то. Несколько раз я закрывала глаза и натыкалась на глухоту, и делалось мне чудовищно тоскливо, так тоскливо, что жизнь тут же меркла, даже как будто исчезала совсем, делалась она безликой и бессмысленной, и вновь я стремилась занять чувства свои, заполнить пустоты, закрыть их, отвернуться от них, будто вовсе нет их. И скоро я забывала о них, скоро мысль моя вновь бежала галопом по страстям и соблазнам, находя в них единственно живительный сок, вновь жизнь делалась небессмысленной, а как будто даже появлялись какие-то цели и планы, и даже как будто они находили свою реализацию, а я – свой интерес, вкус этой жизни. И вновь громко шипело и повизгивало разноголосье дней, а тоска отступала.

Но теперь взор больше не искал ярких картин, слух не искал искаженных романсов, а мысль моя была всецело обращена к сожженным в огне упованиям и расчетам.

Прозвенел школьный звонок – почти сразу из дверей школы высыпала ребятня. Преимущественно это были 5-6 классы. Крепкий морозец тут же схватил бледные щеки ребят, зимний воздух тут же наполнился звонкими криками. Гул нарастал – теперь уже была слышна перемена в коридорах школы.

Мне было двенадцать. Я вышла из школы вместе с подружкой, окинула взглядом площадь перед школой, взглянув колко на бросившихся к сугробам одноклассников-мальчишек. У меня были голубые глаза, цвет которых в свете зимнего дня был особенно ярким, конопатый, маленький, заостренный носик и медная коса, доходившая мне до поясницы. Тонкие губы мои покойно алели на белом лице, которое почти не знало румянца. В отрочестве я не была красива, но была характерна, а потому привлекала внимание ребят.

Миновав школьный двор, мы с подружкой остановились у ворот и долго прощались, болтая о ком-то и что-то пытливо обсуждая. К тому времени, когда мы, наконец, разошлись, на площади перед школой не осталось никого. Я свернула на тропинку, что была коротким путем наверх, к дому. Тропинка шла вдоль школьного забора, между рейками которого просматривался задний двор.