Наталья Струтинская - Не нарушая тишины

Мне было шестнадцать лет, когда я уехала из дома. У меня была старшая сестра. Воспитывал нас отец; мама умерла, когда мне было четыре года. Отец оставил этот мир четырнадцатью годами позднее. К тому времени и моя сестра Ирина, и я уже были устроены и каждый жил своею жизнью. Отец умер один в доме, который он построил собственными руками.

В последние годы дом стоял с разбитыми окнами, не осталось и внутренней отделки, двери перекосились и уже не закрывались больше, а стены, штукатурка на которых давно треснула и облупилась, стали постепенно рушиться. Дом, внушавший когда-то чувство трепетного восхищения, становился пристанищем сов и летучих мышей. Среди соседей он был известен как дом Кедриных, а проще – Кедрин дом.

Наш отец Дмитрий Кедрин был когда-то главным экономистом этого небольшого провинциального города. Будучи человеком практичным и даже едва ли не скупым, отец не стал прибегать к помощи наемных работников, а строил дом сам – вместе с женой. Дом строился долго: лепнина на стенах, массивные двери, перекрытия и внутренняя отделка – все делалось собственноручно, кропотливо, с намерением построить дом большой, крепкий, внушающий восхищение, потому как занимаемое отцом в то время положение отчего-то нашептывало ему того необходимость.

На момент моего появления на свет отцу было пятьдесят шесть лет. Наша мать была на двенадцать лет младше него. На своих дочерей отец возлагал большие надежды – он уповал на внуков, которых от двух дочерей должно было быть определенно больше трех. По причине и этих своих бесплотных надежд он строил дом большим и просторным.

Но внуков не увидел ни наш отец, ни мама, занемогшая от нагрузок во время строительства этого дома и умершая, когда мне было четыре года. После смерти отца мы с Ириной в доме не жили: к тому времени мы уже устроились, а продать дом сразу не решились – по причине ли излишней сентиментальности или же ложной скромности в части предлагаемой за него цены. Так, дом, воздвигавшийся с таким упованием и напором, был заперт и отдан в распоряжение мышам и ворам, постепенно разграбившим его.

Я боялась ехать сюда, хотя по природе своей не была робка. Страх этот порождал во мне стыд, глубокий, угнетающий. Я стыдилась себя, всей своей жизни стыдилась, и не могла исправить того, что зародило во мне этот стыд, и не находила возможным избавиться от него, но хотела, всем сердцем желала этого.

Таким я нашла родительский дом, вернувшись в него спустя семнадцать лет, – разграбленным и гнилым. В доме этом толком никто никогда не жил. Я прошла по комнатам, в которые можно было зайти, не страшась того, что пол может провалиться, поднялась по бетонной лестнице на второй этаж, обнаружила в одной из комнат табурет, оставленный здесь кем-то вместе с картоном и тряпицей, похожей на плед, присела на него и устремила свой взор на зиявшее в стене отверстие, бывшее когда-то проходом на балкон. Было темно, мартовская ночь бесстрастно глядела на маленький провинциальный город, а я смотрела на нее, на эту черневшую за стенами дома тьму, и вспоминала образ матери, совсем слабый, представляла отца, видела в далеких закромах своей памяти лик сестры и тень самой себя. Я отнюдь не предавалась лиричным размышлениям об ушедших днях – я только видела обрывки воспоминаний, которые не могли не посетить моего воображения. А спустя несколько минут я услышала лязг открывшейся двери в нижнем этаже, и этот звук мгновенно развеял все воспоминания.

Я поднялась с табурета и прошла к лестнице. Я слышала шаги внизу, шелест которых был отчетлив и даже резок в тишине позднего вечера. Шаги эти были сначала смелыми, но затем вдруг сделались осторожными, а потом и вовсе стихли.

– Эй! – крикнула я, и мой голос мгновенно отлетел от стен и больно ударил по слуху. – Это частная собственность, а ну марш отсюда! – добавила я жестко.

За этими словами последовала торопливая поступь, скрип и отдаленный шелест. А затем все стихло. Я еще недолго прислушивалась, а затем вернулась в комнату с табуретом, подошла к широкому отверстию в стене и, прислонившись плечом к холодному бетону, скрестила на груди руки и окинула взором тускло освещенную улицу, голые кривые яблони и горизонт, дремавший на темном холме.

Меня нарекли в честь праматери Христа – Анной. Моя мать была религиозна, а отец был атеистом, однако с предложенным матерью именем он согласился, – с иврита мое имя переводится как «храбрость». Имя же сестре дал отец – Ириной звали его собственную мать. Однако данные нам имена, в значения которых родители вкладывали какой-то свой смысл, не сыграли никакой роли в наших судьбах – наша будущность была лишена и моей храбрости, и мирности моей сестры.