Лиза Хилтон - Ультима

В фургоне Селена Гомес заливалась соловьем, распевая о том, как любит виски. Я взвела курок «каракала», бросила рюкзак на ближайшую скамейку на променаде. От да Сильвы изрядно воняло – жидкость для розжига и полупереваренные канапе в сочетании дают не самый привлекательный аромат. Струйки рвоты засохли у него на шее и пропитали воротник рубашки, а под ошарашенными глазами расплылись фиолетовые синяки. Вставив ему кляп, я попыталась повести его перед собой, но он сопротивлялся, полностью расслабил мышцы и стал весить как мертвое тело. Я не могла смотреть ему в лицо, не могла смотреть в эти глаза. Поэтому я просто зашла со спины, приставила ему к ребрам «каракал», и тогда он начал шевелиться. Мы шли к пляжу, и я вспоминала, как первый раз вышла из своего заточения в Калабрии. Солнце уже взошло, и сзади мы выглядели как влюбленная парочка на романтической прогулке на рассвете. Он еще не до конца пришел в себя, постоянно спотыкался, но послушно брел к коричневым волнам.

– Ладно, любовничек. Присаживайся!

Сначала я связала ему ноги, пропустив петлю между ножками стула, потом попыталась стянуть с него его жуткую рубашку, но наручники мешали, поэтому пришлось порвать ее по швам. Он начал сопротивляться и раскачивать стул, пытаясь достать меня ногой.

– Я бы на твоем месте не стала. Просто уронишь стул и лишишься потрясающего вида.

Я привязала его к спинке стула в районе груди, потом обернула веревку еще раз вокруг шеи и наконец пропустила между скованными наручниками руками, затянула и сделала шаг назад, чтобы полюбоваться своим шедевром. Привязанный к стулу и полностью обездвиженный, сзади да Сильва выглядел в точности как расставленные неподалеку неподвижные скульптуры Гормли.

– Пришла пора сказать ciao! – крикнула я, подняла его рваную, грязную рубашку и засунула пистолет в джинсы. До самого берега я шла не оглядываясь. Там я села на скамейку, закурила и стала наблюдать за тем, как море меняет цвет, становясь из темно-коричневого чуть менее темно-коричневым. Пять утра. Интересно, скоро ли он поймет, что минут через сорок вода покроет его с головой? Он и сам пытался убить меня на пляже, по-моему, получился очень поэтичный повтор. Вода уже протягивала к стулу свои пожелтевшие от никотина пальцы.

На море можно смотреть бесконечно, потому что сразу ясно: что бы ни происходило, волны будут все так же биться об этот берег бесконечное количество «завтра». Мне кажется, именно это имел в виду художник. Странно, но мы находим утешение именно в собственной ничтожности. Мы ждали вместе, и через некоторое время, под ласковый шепот волн, я почти забыла, что сидящая на стуле фигура – не скульптура, как все остальные, а живой человек. Сейчас это не казалось мне важным. Уверена, что и да Сильве раньше это тоже было не важно. Я вспомнила, как на ферме в Калабрии он спокойно рассказывал о том, что корабли с беженцами иногда сбрасывают в море свой живой груз. Именно это безразличие – единственное, что реально сближало нас по-настоящему.

Потому что мы с ним были очень похожи, очень. Я наблюдала за ним. Легкость, с которой он вел двойную жизнь, его безжалостность, спокойное принятие необходимости насилия. И я подумала, как и все печальные бабы, которые сидят на берегу моря и рыдают по безвозвратно ушедшей любви, что, возможно, он все-таки любил меня. Просто надо быть собой, и тогда обязательно найдется человек, который полюбит тебя именно такой, какая ты есть. Да Сильва увидел меня по-настоящему, он знал, кто я такая, знал, сколько всего я совершила. В Танжере я сказала ему, что лучшее оружие женщины – неожиданность, но на самом деле лучшее оружие, конечно, любовь. Под конец мне удалось убедить себя, что любовь исцелит его, исцелит нас обоих. Могло случиться и так. Я много раз создавала себя, разрушала и создавала заново, но он мог стать моим шансом измениться по-настоящему. А потом он лишил меня этого. Не в тот момент, когда я поняла, что он готов пожертвовать мной, а в тот момент, когда я поняла, что, сделав это, он ровным счетом ничего не почувствует. Он не смог спасти меня, поэтому и я не могла спасти его.

Вода уже дошла почти до променада. Голова да Сильвы давно исчезла под блестящей поверхностью. Любовь делает нас доверчивыми. Наивными. Медленными. Поэтому если мужчина считает, что женщина доверчивая, наивная и медленная, то это и есть его слабое место. Я действительно на какое-то время стала доверчивой, наивной, медленной. Но под конец да Сильва расслабился настолько, что стал меня недооценивать. Он думал, что видит меня насквозь. Некоторое время мы оба так думали, но, выходит, мы оба ошибались. Я свернула рубашку, бросила взгляд на появившихся на променаде любителей утренних пробежек и кинула рубашку в волны. Она развернулась в воде, беспомощно раскинув рукава, словно руки. Где-то над завываниями ветра с Атлантики раздавался чей-то плач. Возможно, мой. Возможно, потому, что оказалось, что «навсегда» – это не так уж и долго.