Элеонора Мандалян: Там, под небом чужим

Жизнь казалась стабильной и незыблемой. Но нежданно негаданно «Союз нерушимый республик свободных» дал трещину, и все разом пошло наперекосяк. Социалистический монолит, рассыпаясь и пыля, оседал на глазах у потрясенного мира, как взорванный под снос старый многоэтажный дом.

Инфляция, разруха, пустые прилавки и очереди в магазинах теперь касались их семьи столько же, сколько и все прочее население страны. Жить, а точнее – выживать, становилось все труднее. Они сдали свою, приватизированную к тому времени, квартиру знакомой приезжей паре, а сами перебрались в подмосковье, на дачу. Поставили на окнах решетки и завели мохнатого волкодава. Мало ли. Времена-то смутные. Девочек пришлось перевести в обычную московскую школу, куда их теперь чуть свет возили на электричке. Лана ощущала физическую боль в груди, глядя на дочерей, затырканных локтями, зажатых со всех сторон сумками в спертом воздухе битком набитого вагона. Вика не по-детски мужественно все сносила, хотя, как младшую в семье, ее больше всех баловали. С Ингой было сложнее. Она то и дело бросала на мать недовольные, укоризненные взгляды, будто обвиняя ее во всех их бедах и неудобствах, постоянно вспоминала о комфорте, которым с рождения была окружена – отцовского водителя, возившего их в школу, в театры и на прочие мероприятия, безотказно-услужливую домработницу, все делавшую за них по дому.

Тяжело адаптировался к переменам и Давид, успевший привыкнуть, что ему ни в чем не отказывали, что дом был полной чашей и что все его обязанности сводились к добросовестной учебе и заботе о своем будущем. И хоть теперь они едва сводили концы с концами, ему даже в голову не приходило предложить свою помощь, найти какую-нибудь работу в свободное от учебы время. Наблюдая за Ингой и Давидом, Лана и впрямь начинала винить себя – винить в том, что неправильно, должно быть, воспитывала своих детей, не заложив в них главное – иммунитет к изменчивости и непредсказуемости жизни, умение в любой ситуации полагаться в первую очередь на себя, принимая повороты судьбы с открытым забралом.

Самое страшное началось, когда короткое лето подошло к концу. Рыжегривая загородная осень сменилась ржавой решеткой голых ветвей. После затяжных, нудных дождей, превративших все вокруг в сплошное месиво, вкатилась по бездорожью и разлеглась во всю ширь слепящая белизной зима. Иногда сутками, не переставая, валил снег, и вид из разрисованного инием окна становился похожим на рождественскую открытку или картинку из дивной сказки. Но сквозь эту сказку нужно было умудриться как-то пройти. Рано утром, еще до рассвета Левон с Давидом, вооружившись лопатами, разгребали снежные заносы вокруг дома. А морозы случались под 30 градусов по Цельсию и выше.

С осени все дачники перебирались в свои московские квартиры, и поселок стоял почти вымершим. В нем оставались лишь редкие местные жители, в основном старики да алкоголики. День быстро укорачивался. Наглухо запертые дома глядели в заснеженную улицу пустыми черными глазницами. На станции, среди ожидавших электрички, все разговоры вертелись вокруг ограблений, взломов, угонов да нападений.

Озверевшие от постоянных заторов водители ездили в Москве прямо по тротуарам. Правила уличного движения, как и все прочие правила общежития, не соблюдались вовсе. Над городом висел сизый удушливый смог от сотен тысяч неремонтируемых машин. В столицу отовсюду хлынул пришлый люд. Это походило на Вавилонское столпотворение или… на Конец Света. О том, чтобы выпустить Ингу с Викой одних на улицу, не могло быть и речи.

Забрав после работы девочек из школы, Лана добиралась с ними на метро до «Комсомольской площади»– самой перегруженной станции трех вокзалов. (Муж и сын, как правило, дольше задерживались в городе.) Повсюду сновали люди – с тюками, котомками, хлорвиниловыми клетчатыми сумками, тележками. «Лица кавказской национальности» назойливо совали в нос общипанные букеты цветов. Торговцы детективами и порнографией наперебой рекламировали свой товар. Голодные студенческие оркестрики, одинокие бродячие солисты с тоской влюбленного Пьеро в глазах и с пустым жбаном или футляром от скрипки у ног, услаждали слух отключенно спешащих мимо прохожих первоклассной музыкой. Пританцовывающие от холода бабули, продавали хлеб, колбасу, водку – всё, что самим удавалось раздобыть благодаря многочасовому выстаиванию в очередях. Продраться сквозь все эти заслоны на перрон Ярославского вокзала было не просто. Втиснуть детей, не переломав им костей, в переполненную электричку – еще труднее. А проехать свои 50 минут сидя – все равно, что выиграть в лотерею. По вагонам ходили несовершеннолетние торговцы газетами, выкрикивая последние новости, нищие всех мастей – от цыган до лжеслепых и увечных, выжимавшие слезу своими душещипательными историями. Случались нашествия пьяной шпаны – с матом, дебошами, приставанием к пассажирам, а то и с поножовщиной.