Алина Дмитриева - Шамбала

Он поднял ладонь, будто дозволяя кому-то из присутствующих говорить. Многие уже открыли рты, дабы что-то выпалить, но Киану резко их остепенил:

– Замолчите.

Они переглянулись с Гердом, и все покинули столовую. Если бы у меня осталось больше сил, я бы набросилась на него с кулаками.

– Так, значит, еще одна тайна? – устало спросила.

– Это не то, что я имел право разгласить. Герд велел мне молчать.

– То, что ты старше, не дает тебе права держать меня в неведении! Как будто я никто – пустое место!

– Кая, – глаза Киану подозрительно блеснули, – мы – не пустое место. Мы – девять самых значимых людей государства.

Я не понимала, о чем он. Меня лишь удивила цифра.

– Девять?

Из-за двери показалась Руни – подслушивала, стоя в коридоре.

– Мальва знает много любопытного.

– Мальва? Да вы рехнулись! Она присматривает за домом.

– Кая, мы наёмники. Пришло наше время повлиять на ход истории.

Именно так я узнала о том, что пятнадцать лет назад Герд начал искать детей-сирот, чтобы создать из них настоящих солдат. Первой из нас стала Кара, далее Киану, Орли с Ноем, Руни, Натаниэль и я. Он искал детей без прошлого и будущего, чтобы заставить их изменить настоящее. Меня к нему привели добровольно, чтобы я могла работать и зарабатывать деньги. Я вспомнила, как после неких хаотичных событий долгими зимними вечерами тетка постоянно сетовала на нищету, и как Мун ее успокаивал.

Этот пузатый мужлан, третий представитель рода, посвятивший свою жизнь местному заводу и добыче мела, относился ко мне с долей отцовского покровительства, и, если бы не его врожденная грубость, я бы даже стала утверждать, что он меня по-своему любил. Его единственная дочь – Мария – моя двоюродная сестра – характером, как и лицом абсолютно точно повторяла свою маменьку; и, сдается мне, он не находил особого удовольствия в ее характере или манерах. Впрочем, до этого мне не было никакого дела.

Скончался он от сердечного приступа. Мне было двенадцать. С тех пор детство перестало принадлежать чужой девочке, чье воспитание лежало на плечах ворчливой тучной женщины. Больше никто не доставал из кармана потрепанной куртки сладкие карамельки, засахаренные груши и, может быть, где-то украденные тайком шоколадные конфеты с настоящим какао. Никто больше не рассказывал о похождениях молодости, о дедах, живших в лучшие времена, о детских играх и премудростях вбивания гвоздей в деревянное покрытие…

Существенный доход семейства крылся в живой душе доброго старика; папаша скудного рода занимал пост, выгодный государству – физический труд ценился куда выше умственного на обездоленной, бедной земле без рекреационных ресурсов, – и ни разу в жизни ему не довелось сменить своего направления. Согласно одного из указов Правителя, гражданин, проработавший физическим трудом двадцать лет кряду, каждый год с текущего момента получал выплаты – «благодарность процветающей державы», как выразился Президент в одной из своих речей. Беда лишь в том, что не каждый добрый житель пяти рабочих провинций – Третьей, Четвертой, Пятой, Шестой и Седьмой – сумел дожить до установленного срока. Тяжкий физический труд, постоянная нужда, голод, бесконечные налоги и бессилие, значительно укорачивали жизнь тех, кто отдавал свои годы служению правительственным приказам. С наступлением смерти, добрый старик Мун котировался в ранг «мертвых душ», причем в одночасье, уж эта система работала слаженно, как часы; а наивная тетка, в надежде перехитрить почти пятидесятилетние устои, привлекла к себе внимание местных властей.

В опустевшей вдруг лачуге жить мы стали хуже некуда. Не успело тело остыть в холодной апрельской земле, как Бона помчалась в большое, золотисто-желтое здание городского Совета и потребовала выплаты денег «по потере кормильца». Она трясла перед носом у руководителя какой-то бумажкой из морга, которую подписал даже священник, читавший молитвы над телом несчастного, но добиться так ничего и не сумела. Вымученная, разъяренная, она вернулась поздно вечером, кутаясь от промозглого ветра и так скверно ругаясь, что мы с Марией в страхе закрыли себе ладонями уши. Это было наше первое единение за те годы, что мы прожили под одной крышей.

С Марией мы несильно ладили. Назвать наши отношения, страстно-сестринскими как то случалось наблюдать у иных жителей Ущелья, представляется затруднительным. Наши матери произвели нас на свет с разницей в два года, и тетка с первых же минут проживания в их доме дала понять: я – старшая. С меня спрашивали неурядицы, меня клеймили в неудачах, я отвечала головой за промахи кровной родственницы. Поначалу это пугало; но много позже я осознала истинную причину отсутствия взаимопонимания между двоюродными сестрами: Мария была той девочкой, которая все сознательное детство жила внутри меня – пугливая, робкая, застенчивая, эгоистичная – и которой я никак не хотела быть. По прошествии лет она так и осталась юной белоручкой, страшащейся запятнать глас собственной натуры; мне же пришлось перекроить истины, отыскать новые идеалы, научиться соответствовать собственным ожиданиям. Вероятно, эта неприязнь, крывшаяся в отдельных человеческих чертах, и стала той причиной, по которой я не переносила ее на дух, и жаждала уйти оттого как можно дальше.