Елена Арсеньева - Отражение в мутной воде

В этом просторном, прохладном, сумрачном помещении находился только один человек. И, очевидно, он мог постоять за себя – потому что охрана, едва втолкнув пленного в дверь, завешенную ковром, тут же исчезла. Однако часовые остались у входа, чего пленник не мог не понимать.

Он окинул взглядом комнату и уставился на незнакомца, высокого, худощавого человека в хаки и в белой чалме. Борода незнакомца курчавилась на скулах. Он был, по-видимому, молод. Впрочем, возможно, и не столь уж молод – пол-лица закрывали темные очки, что казалось нелепостью в полумраке комнаты.

Мужчина в чалме курил, изредка затягиваясь и изящно откидывая в сторону руку с тонкой коричневой сигаретой между пальцами; серый столбик пепла все увеличивался, однако почему-то не падал. Наконец, выпустив сизое облачко дыма, он знаком приказал пленнику сесть, и Тина заметила благоговейное выражение, промелькнувшее в лице последнего. Наверное, это казалось ему невероятным: после омерзительной грязи, которая окружала его так долго, после унижений – и вдруг чистота, чистая комната!.. Однако настороженное выражение тотчас же снова появилось на лице пленника. Он опасливо озирался, явно ожидая подвоха.

Несколько секунд темные очки были обращены прямо на него. Потом мужчина в чалме кивнул и, взяв с ковра пульт, включил телевизор. Другой рукой он отбросил погасшую сигарету, вытащил из кармана пистолет и направил его на пленного, так что в первые мгновения тот не знал, куда смотреть – на черное отверстие дула или на засветившийся экран.

Не знал, куда смотреть с бульшим ужасом…

Тина подумала, что умерла, оказалась в аду, и теперь ей демонстрируют мучения, уготованные грешникам, чтобы устрашить ее… Да, именно так ей показалось в первые мгновения, потому что не могли, не могли же люди устраивать себе подобным такой ад на земле!

Однако могли… и это запечатлелось на видеопленке.

Пленник сначала зажмурился, потом открыл глаза – и в ужасе уставился на свое собственное лицо, по которому текли слезы. Из груди его рвался жалобный вой. Ему было больно, невыносимо больно! С трудом опираясь на связанные руки, он стоял голый, на четвереньках. Несколько мужчин в разномастных одеяниях толпились вокруг. Они поочередно то держали его, не давая шевельнуться, то подходили сзади, расстегивая штаны.

В этот миг Тина вдруг поняла, что никогда в жизни не поверит бредням о какой-то там утонченности любви мужчины к мужчине. Ничего, кроме отвратительного скотства, не было в этом будничном, а потому особенно жестоком совокуплении. Впрочем, тут же промелькнула мысль: если бы ей пришлось увидеть сцену столь же зверского насилия над женщиной, разве не сочла бы она ее столь же отвратительной?

Тина, оцепенев, в ужасе смотрела на жуткие картины, мелькавшие на экране. И, самое ужасное: она не могла избавиться от этого зрелища. Точно знала, что крепко зажмурилась, однако видела все – до мельчайших подробностей.

Наконец скоты насытились. Пленника развязали. Насильники один за другим выходили, даже не оглядываясь. Камера медленно обшарила все углы в убогой комнатенке с глинобитными стенами. Не осталось никого, кроме пленного. Возможно, даже съемка велась из другого помещения, через какой-нибудь «глазок». Пленник же, разомкнув веки, посмотрел прямо в объектив, и взор его был незрячим, безжизненным.

Он все еще лежал – распластанный, раздавленный, словно выброшенный на берег штормом. Но вот наконец зашевелился, неловко подбирая под себя руки и ноги, приподнимая голову… И замер, увидев в метре от своей головы пистолет.

Пистолет лежал на грязном, заплеванном полу, и пленник рванулся к нему, точно умирающий от жажды – к воде. Схватил, прижал к груди, баюкая, как младенца. Огляделся – в глазах сверкнуло живое, опасное… Щелкнул обоймой – и лицо вновь помертвело: обойма оказалась пуста. Патрон был только один – в стволе. Когда Тина поняла, что означает этот жест милосердия, ей опять захотелось отвернуться, не видеть… И вновь она вынуждена была смотреть.

Пленник ощупывал пистолет. Выщелкнув на ладонь патрон из ствола, он долго и пристально разглядывал его. Отправил в ствол и заглянул в черный глазок дула. Поднес пистолет к виску, зажмурился… Потом прижал к сердцу. Помотав головой, сунул ствол в рот и сомкнул пересохшие губы на вороненой стали, которая тотчас затуманилась от его дыхания.

Камера бесстрастно фиксировала все подробности его движений, все детали мимики.

Он опять посмотрел в глазок смерти – черный, холодный…