Елена Арсеньева - В пылу любовного угара

«Господи! – вдруг спохватилась Лиза. – Да я что, спятила? Я что, ревную фашиста к фашистке? К старухе?» И она вспомнила, как Петрусь хмыкнул, когда она назвала Эмму глухой и слепой старухой… Итак, фрау Эмма относилась к тому странному разряду немолодых женщин, которых многие терпеть не могут, причем и молодые, и старые, – именно из-за того, что те никак не могут постареть. Точно такой же была и Лизина мама. Все кавалеры девушки немедленно начинали сходить с ума по ее маме, что Лизу ничуть не огорчало, а только смешило, потому что не было у нее в жизни ни единого кавалера, которым стоило бы дорожить. К тому же мама обещала, что и сама Лиза когда-нибудь станет таким же «неувядающим цветком», как она это называла.

Кстати, вот удивительно: чуть ли не впервые воспоминание о маме не вызвало у Лизы приступа горя. Сейчас, при взгляде на Алекса, ей стало просто смешно.

Ну и хорошо, ну и отлично, ну просто замечательно, что Алекс – такая мягкая глина в руках фрау Эммы! Его любезность распространилась до того, что он пошел с женщинами в кабинет, где вел прием чиновник фольксдойче (длинная очередь проводила их взглядами, полными покорной ненависти), ведающий оформлением аусвайсов. Дальнейшее происходило со сказочной скоростью: фотография, заполнение куцей анкеты и так далее. Лиза старалась писать так же, как Лизочка: текст песни про юность, которая прошла голубыми туманами, пронеслась и скрылась, как лихой, буйный шквал, так и стоял перед ее глазами, как образчик почерка Лизочки. Впрочем, вряд ли кто-то взялся бы сличать почерк на старой и новой анкете: чиновник посетовал, что заполненные бланки никто не хранил, они уничтожались через три месяца после выдачи аусвайса, иначе немцы потонули бы в бумагах, – даже при своей национальной склонности к образцовому орднунгу они не доходили до такой степени бюрократичности. Вот и слава богу, подумала Лиза, ведь на той старой анкете обнаружилась бы фотография настоящей Елизаветы Петропавловской!

За готовым аусвайсом следовало явиться уже завтра.

– Ну, тут вы обойдетесь, наверное, без меня, – сказал Вернер, наконец-то удостаивая Лизу приветливой улыбкой. – Я спешу. Но имейте в виду, я приду в «Rosige rose» в ваш дебютный вечер. Просто чтобы сразу дать понять господам офицерам, что на вашу благосклонность им не следует рассчитывать, ведь вы, как выразились бы французы, уже ангажированы. И прошу вас отныне, фрейлейн Лиза, называть меня просто Алекс. Прощайте, дамы.

Фрау Эмма хмыкнула, окинула удаляющегося Вернера сардоническим взглядом и пошла к машине, бросив на прощание Лизе:

– Я же вас предупреждала! Мои предсказания всегда сбываются. Вот и искомый король. До завтра, Лиза! Как получите аусвайс, немедленно загляните ко мне, в «Розу».

Сирень цвела вовсю и у соседнего дома, и около того, в котором жила Алёна, и она думала, что такой вот конец мая, который выдался в нынешнем году, – самое лучшее время для жизни. Обычно в такие дни она останавливалась, что называется, под каждым кустом – нанюхаться сирени вволю, а когда черемуха цвела – останавливалась под каждой черемухой, а когда зацветали яблони – под каждой яблоней, хотя, конечно, под ними приходилось стоять подольше, ведь аромат яблонь – тонкий и нежный, в голову не ударяет, его надо улавливать и ноздрями, и ртом, и словно бы всем существом своим. И глаза никак нельзя закрывать, потому что зрелище цветущих яблонь и нежных белых, чуточку розоватых и прозрачных цветков – одна из самых красивых картин на свете. То есть это Алёна Дмитриева так думала. Хотя она не стала бы спорить, что зрелище цветущей сирени тоже обалденно красивое. Ну а запах жасмина, цветение которого впереди, тоже заставит ее стоять под каждым кустом.

Вчера еще, примерно в ту же пору возвращаясь домой, она просто наслаждалась жизнью и весной, наслаждалась легко и радостно, как и положено наслаждаться, однако сегодня настроение было не столь безоблачным. Мысли мешали. Много думать вообще вредно, сие всем известно, поэтому выражение «Во многой мудрости – многая печаль» вполне можно назвать не постулатом, а аксиомой, но гораздо более многая печаль в мыслях, которые бестолковы. Проще говоря, утомительно и огорчительно задавать себе вопросы, если не можешь найти на них ответа.

Скажем, история с журналистками. Ну да, они нашлись. Но никто так и не понял, почему они пропадали!

Конечно, можно себе представить, что началось в редакции, когда девушки вдруг появились. Визги, слезы, объятия, поцелуи… Обе были, в общем, в порядке (первым делом Марина озабоченно спросила, не изнасиловали ли их, ну так вот – ничего такого не было), только физиономии у них оказались чумазые, пыльные, со следами слез. И еще девушки ужасно хотели есть.