Татьяна Устинова - На одном дыхании!

– Где?

– Везде. У вас в доме почти нет света.

– Не знаю, – сказал Волошин неуверенно. – Никогда не замечал.

– А правда здорово, что Разлогов не умер? – Она как-то даже поежилась, будто не умея выразить чувства, и улыбнулась счастливой улыбкой. – Я все время об этом думаю. И еще представляю себе, как я его увижу. А вы представляете, Марк?

– Представляю, – буркнул Волошин.

Он был уверен, что, увидев Разлогова, первым делом съездит ему по физиономии, а потом уже станет выражать восторг.

– Я думала, что больше никогда, понимаете? Кружка разбилась, которую он мне подарил. И я плакала даже! Я думала, что у меня больше ничего от него не осталось, а оказалось, что он сам остался! Так не бывает, нам повезло. Если бы Глафира не успела…

Волошин все смотрел на нее, тяжело и мрачно. Какая кружка?.. Почему разбилась?..

– И я думала, как это все несправедливо! Разлогов не мог умереть просто так, а он взял и умер. То есть я думала, что он умер.

– Мы все так думали.

– И теперь я представляю себе, как он приедет на работу. И все встанет на свои места.

Ничего и никогда не встанет на свои места, подумал Волошин. По крайней мере, на те, привычные места, на которых все стояло раньше. Он всегда будет помнить, что Разлогов подозревал его и не доверял ему, а Глафире почему-то доверял. И свои метания с ключами от сейфов тоже никогда не забудет, и маету последних дней тоже.

Как она сказала – у вас везде темно?..

У него на самом деле везде темно. Самое главное – внутри. И там, в темноте, кое-как трепыхается его сердце, которое нужно лечить. Но для того, чтобы лечить, нужно понимать зачем, а Волошин не понимал решительно. Кому какое дело до его сердца? Кто в случае чего будет спасать его, как Глафира спасала Разлогова?..

– Варя, – сказал Волошин, глядя, как она достает чашки, словно делала это всегда. – Давайте сейчас выпьем чаю, и я отвезу вас домой. Вы же понимаете, что все это невозможно?

– Я вам не навязываюсь, Марк Анатольевич.

– Да не в этом же дело!..

– А в чем?

Он и сам не знал, в чем именно. Просто его тянуло все усложнять. Впрочем, никогда в жизни у него ничего не получалось легко!..

– Варя. – Он забрал у нее чайник и с грохотом поставил на стол. – Мой друг умер, по крайней мере, я так думал. У меня украли очень важные бумаги, я был в этом уверен. Еще меня бросила жена, и я…

– Почему она вас бросила?

– Не ваше дело.

Она пожала плечами, включила плиту и опять взялась за чайник. Волошин все смотрел на нее.

– Да не переживайте вы так, – вдруг сказала она с обидным сочувствием. – Я сейчас заварю чай и уеду. Что вы так переполошились, не понимаю?

И он понял, что она так и сделает, и эта мысль доставила ему облегчение. Она уедет и… освободит его. Ничего не нужно, не из-за чего мучиться, не нужно придумывать никаких оправданий, и схема «начальник – секретарша» ни при чем. Он опять проиграл. Опять оказался… несостоятельным. Отказаться гораздо легче, чем принять. Легче и безопаснее, безопаснее и удобнее, удобнее и спокойнее.

Спокойнее?..

– Варя, – он взял ее за локти и заставил себя смотреть ей в глаза. Теперь между ними был только чайник, который она прижимала к себе. – Вы же понимаете, что у нас с вами ничего не выйдет?

Секунда, и она отвела взгляд.

– Может, у вас и не выйдет, Марк Анатольевич, а обо мне не говорите! Я сама решу.

– Варя!..

– Что вы заладили «Варя, Варя»!.. Оказывается, вы просто трус. А трусость – худший из человеческих пороков. Это не я придумала, это Булгаков написал…

Вот такого он совсем не мог перенести. Она сказал правду , и это было очень обидно. Девчонка не могла знать всей правды о нем, но, выходит, все-таки знала?..

Он поцеловал ее просто, чтобы она больше не говорила, что он трус. Чайник, который она продолжала прижимать к себе, очень мешал. Он врезался Волошину в грудь, в то самое место, где должно быть сердце, и словно придавил его, вжал в ребра. Оно снова застучало как-то странно, сильно, болезненно.

Он очень хотел ее наказать, и было за что, хотя бы за самоуверенность и за то, что она обозвала его трусом, и за то, что согласилась на проклятый кофе, и, кажется, у него даже получалось, потому что она пискнула протестующе и попыталась освободиться, отпихивая его чайником.

Но Волошин не дал себя оттолкнуть. Он подхватил ее затылок, так чтобы она уж точно не смогла увернуться, и прижал, насколько позволял чайник. Ничего не было в этом поцелуе, кроме досады и злости, и еще какой-то вынужденности – раз она обозвала его трусом, значит, он не должен отступать!