Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди

«Скорее прочь, прочь, прочь отсюда, прочь из этого города», – словно запертая в клетке птица, бесконечно билась в мозгу у Глеба неотвязная фраза. Кто-то сказал однажды: «Париж был бы прекрасен, если бы не французы». И еще – если бы не алжирцы, африканцы, китайцы, американцы… И русские. Да-да, именно они!.. Так скорее прочь из этой страны… Прочь, прочь, прочь… из этого мира», – неожиданно сама собой вильнула в сторону уставшая от однообразия мысль. На какое-то мгновение это странное своеволие поразило Глеба, нервно сжимавшего оплетенный кордовской кожей руль. А что, если это не случайный кульбит нейронов, а всего лишь неизбежный логический вывод бытия? «L’enfer, c’est les autres! [1] » – устами своего персонажа воскликнул великий экзистенциалист в знаменитой комедии. Все люди – другие, не такие, как я. И все они воистину слуги ада. По крайней мере – для меня. А самые страшные слуги этого ада – поборники справедливости!..

Однако раздумывать о неожиданных выводах и странностях собственного мышления было теперь некогда – Глеб торопился не на шутку. Самолет на Афины вылетал через двадцать пять минут, а до Орли оставалось еще целых двадцать пять километров. «Опять двадцать пять, – вспомнившееся детское присловье наконец освободило, видимо, уставшую биться о прутья клетки птицу, но лишь для того, чтобы завести свою, столь же однообразную карусель. – Двадцать пять, двадцать пять, двадцать четыре…»

– Que diable! [2] – вдруг в сердцах выругался Глеб.

Неизвестно откуда прямо перед ним посреди шоссе выросла ослепительно-белая, глухая стена. По привычке наблюдая больше за тремя зеркалами заднего вида, чем за пространством перед собой, и занятый не– отвязной мыслью о необходимости во что бы то ни стало успеть на самолет, он как-то упустил из виду, что едет по трассе быстрее всех – и что несущийся на ста двадцати рефрижератор для его летящего «Опеля» может оказаться практически стоящим на месте даже при самом легком торможении.

Однако металлическая громада неожиданно оказалась стеклянной.

Лишь на какое-то мгновение Глеб ощутил неприятную, норовящую слиться с его телом плотность стекла. Но уже в следующий миг раздался оглушительный раскат грома, в мозгу одновременно сверкнула тысяча молний, и огромное теплое стекло вдруг разлетелось мелкими брызгами во все стороны, освобождая плоть от всего лишнего, надоевшего и мешающего.

Ехать вдруг стало неимоверно легко; настолько легко, что на мгновение машина даже показалась ему большой хищной птицей, не знающей преград и парящей в восходящих потоках воздуха. Ничто больше уже не сдерживало его неудержимого стремления вперед. Но тут, к своему несказанному удивлению, Глеб вдруг понял, что самолет потерял для него всякую значимость, став абсолютно ненужным. Теперь он сам в мгновение ока мог улететь куда угодно без всякого самолета.

Но куда? Куда было ему угодно?!

О, жалкое земное мышление! Неужели теперь помехой осталось лишь ты одно?! И только ты одно сдерживаешь неудержимый полет души, не позволяя ей просто раствориться в блаженстве собственного парения? Только ты, беспомощно привязанное к земле, тупо норовящее разложить все по полочкам, стремишься даже райский уголок Вселенной непременно назвать каким-нибудь броским именем. Что значат для души все эти названия?

– Стокгольм, Москва, Калькутта или Рио, когда везде будет один и тот же ад – ад беспросветного земного существования.

В хитросплетении террас тут и там были раскиданы маленькие коттеджи с именовавшими их табличками. Робертс постучал в дверь коттеджа под названием «Коррадин» и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, вошел в небольшой, но благодаря почти полному отсутствию мебели просторный холл. Навстречу ему поднялся смуглый господин лет сорока с ярко-синими глазами, словно позаимствованными с другого лица. На вид мужчина казался довольно хрупким, но Робертс, как всегда, слегка поморщился от его железного рукопожатия.

– Рад вас видеть, Виктор.

– Не могу порадовать вас тем же, Оливер, ибо вы оторвали меня от текста на самом интересном месте.

– Черт, я уже жалею, что решил предоставить вам право первенства.

– Не жалейте, вам, как психиатру, будет гораздо лучше прочесть повесть целиком.

– Почему?

Виктор рассмеялся.

– Да только потому, что история болезни всегда полнее эпикризов отдельных специалистов.