Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди

– Видите ли, о, сын благородных родителей! Вы удостоены, так сказать, чести, и если оставить все прочее, то можно смело сказать, что вы умеете задавать вопросы и знаете, что все они имеют ответы. А раз вы знаете, что все они имеют ответы, то мне остается лишь сказать вам, что вы в таком случае попали как раз туда, куда нужно. Главное, молодой человек, ничего не бойтесь, ни синего, ни желтого, ни красного, ни зеленого. Ждите одиннадцатого дня, вот что я вам скажу, молодой человек…

И Глеб отправился куда глаза глядят.

И глаза привели его снова в желтое здание. Заинтересованный его внутренним решением, он пошел бродить по этажам, которых оказалось намного больше трех, как казалось снаружи. Но нигде ни разу не успокоили его взгляд ни пустота убегающей вдаль вытертой малиновой дорожки, ни убаюкивающий ритм одинаковых дверей. Какая-нибудь, словно заблудившаяся, фигура непременно дразнила его сознание то в конце коридора, когда Глеб только сворачивал с лестничной площадки, то настигая на выходе. Сначала он еще пытался заставить себя не оборачиваться, но скоро, поняв всю бесполезность этих попыток, махнул рукой. И этот усталый жест неожиданно напомнил ему жест несчастного рыцаря, отгонявшего пеструю птицу. Такое сближение чем-то не понравилось ему, и Глеб сделал единственное, что было в его силах, – ускорил шаг.

Так, проходя или, вернее, пробегая по одному из коридоров, счет которым он уже давно потерял, Глеб вдруг увидел еще одну дверь с цифрой 11. «А что, если я просто перепутал поворот и поселился совсем не там, где было мне предназначено? А здесь действительно тот самый мой одноместный номер…» – промелькнуло у него в голове. И после нескольких секунд нерешительного раздумья он уверенно толкнул дверь рукой. Она послушно открылась, но в комнате, против всех своих ожиданий, Глеб увидел лишь ряды стульев, почти все занятые, а в глубине – светящийся экран. «Ага, на сей раз иной вид искусства… – мысленно обрадовался он. – Что ж, может быть, он окажется более доступным». Зрители, среди которых он не смог заметить ни одного лица, виденного им за этот день, посмотрели на Глеба с холодным раздражением, но подчеркнуто вежливо промолчали. Лица сразу же вновь обратились к экрану, и только какой-то молодой человек, понимающе ухмыляясь, задержал на Глебе внимание несколько дольше других.

Глеб, решив точно так же сохранять полную невозмутимость, сделал вид, что тоже имеет полное право присутствовать на этом закрытом просмотре. Помимо его тайных надежд на разъяснение собственного положения, он вдруг подумал, что фильм может оказаться просто интересным, каким-нибудь из тех, каких не увидишь ни на престижных фестивалях, ни у эстетствующих киноманов. Кино Глеб знал и любил.

Он осторожно присел на стоящий немного в стороне и будто специально для него приготовленный стул. Понять что-либо в мелькании людей и картин было практически невозможно, и Глеб уже начал сомневаться, стоило ли смотреть неизвестный фильм неизвестно с какого места. Однако сзади кто-то произнес имя Феллини.

Глеб обернулся в сторону говорившего и вновь встретился глазами со странно ухмыляющимся молодым человеком в белой рубашке с закатанными рукавами.

– Смотрите, смотрите, – прошептал тот. – Вам понравится, – и, странно усмехнувшись, этот молодой «американец», как мысленно окрестил его Глеб, вновь отвернулся.

Глеб с недоумением опять уставился на экран, за-ставив себя сосредоточиться, и постепенно в хаосе действа сумел вычленить капризную, но до боли знакомую линию: старое кресло у телефона с белым диском. Рядом на столике томик Вазари, открытый на той самой странице, когда вошла мать. Там еще было крошечное чернильное пятнышко на портрете Медичи… И какая-то женщина действительно ворвалась в кадр. Глеб еще позволил себе несколько секунд неверия той летящей походке, которая оставалась у его матери до конца жизни. Но сопротивляться было бессмысленно: с экрана вне всякого сомнения презрительно щурила глаза его молодая, тридцатисемилетняя мать. Ее гневные слова летели в полутемную комнату…

А сидевшие спокойно смотрели на бесстрастный белый пластик, отражавший тот далекий, позорный, старательно забытый день… Глеб почувствовал, что рубашка его мокра от пота. Теперь это станет достоянием всех, здесь, в Италии, во всем мире… Впрочем, какое мне дело до всего мира? И при чем тут Феллини? Когда и как он мог снять это? О, Господи!..