Эдриан Маршалл - Улыбнись, малышка

— Неужели? — удивилась я. Выходит, если этот медальон и был украден, то в тот самый роковой день. Но зачем Полу Кодри, если, конечно, на дне озера лежал именно он, понадобилось его красть?

— Во всяком случае, так говорил папа. А вообще-то больше всего он рассказывал о пожаре. Он проснулся только тогда, когда сбежались соседи. Еще чуть-чуть — и пожар перекинулся бы с конюшни на этот дом. Никто и не заметил, как ребенок в одной пижаме выскочил из дому…

— А прабабка Элайза?

— Отец говорил, что она со всеми тушила пожар. Плакала и тушила. Она уже знала, что дед там сгорел. Так, говорил, убивалась, что больно было смотреть.

— Но зачем прадеду Родерику понадобилось идти в конюшню? Лошадей-то он уже продал.

— Отец рассказывал, что накануне они с Элайзой крупно поскандалили. Он напился, вот и пошел ночевать в конюшню. Видно, чтобы жене не досаждать. А она, по словам папы, себя винила чуть ли не до конца жизни — так ведь и не вышла замуж. Погоди-ка… — тетка на секунду задумалась, — ты сказала, этого утопленника звали Полом?

— Верно, Полом, — кивнула я.

— Имя, кажется, я слышала. Только не помню от кого… — Тетя Сесилия задумалась, но попытки вспомнить оказались тщетными. — Ладно, если вспомню, скажу, — пообещала она.

Я поблагодарила тетку за гостеприимство — а она действительно была в тот день гостеприимна, как никогда раньше, — и, сев на велосипед, покатила в сторону аллеи.

Вся эта история показалась мне дико запутанной. Если бы не этот медальон, я готова была поклясться, что мой прадед Родерик убил приехавшего к бабке Пола Кодри, а потом напился и заснул с трубкой в пристройке. Хотя, конечно, никто еще не доказал, что утопленником был именно Пол Кодри, а не кто-то другой, но я была уверена, что экспертиза подтвердит мои догадки.

— Эй, Кэрол! — услышала я позади себя знакомый голос.

Я обернулась и увидела Майлса, который подал мне знак, чтобы я повернула обратно. Конечно же я повернула и тут же почувствовала, что мой велосипед наткнулся на какое-то препятствие. Рассматривать, что за препятствие встретилось моему двухколесному другу, было уже поздно: я потеряла равновесие и вместе с велосипедом рухнула на землю, проехавшись лицом по чему-то шершавому и ужасно неприятному.

— Кэрол! — раздался испуганный крик Майлса, и мое ухо, прижатое к земле, уловило топот его ног.

Я подняла голову и попыталась привстать, чтобы не выглядеть перед кузеном эдаким неуклюжим тюленем, но велосипед был довольно тяжелым, чтобы мне удалось поднять его за считанные секунды.

— Оставь, я сам. — Майлс оттащил от меня велосипед, и мне удалось оторвать от земли свое тело. Он склонился надо мной и аккуратно повернул мое лицо, чтобы рассмотреть щеку, которая невыносимо саднила. — Да, ничего себе проехалась… — сочувственно произнес он. — Ездок из тебя, прямо скажем, неважный. То колесо у тебя сдувается, то ты в деревья врезаешься.

Засмотревшись на Майлса, я действительно врезалась в дерево — это по его коре проехалась моя щека. Мне было ужасно неловко перед ним, но я бы солгала, если бы сказала, что его напуганное лицо и то внимание, с которым он разглядывал мою пострадавшую щеку, были мне неприятны.

Он осторожно поглаживал мою щеку теплыми пальцами, и эти мягкие прикосновения заставили меня позабыть о боли. Майлс не убирал руки, а я неподвижно сидела, чтобы не спугнуть это мгновение, наполненное нашим взволнованным и многословным молчанием, шепотом опавшей листвы и запахом осеннего леса. Нас никто не видел; никто не знал о нашей тайне, и только лишь деревья да кусты, стоявшие вокруг, были молчаливыми свидетелями этой сцены, в которой случайный прохожий узрел бы всего лишь забавное происшествие.

Мы упрямо продолжали молчать, но молчали об одном и том же. Я не знала, о чем в тот момент думал Майлс, и сама старалась отогнать навязчивый голос разума, который требовал, чтобы я немедленно взяла себя в руки, встала и приняла свой обычный невозмутимый вид. Я упрашивала голос замолчать и дать мне еще хотя бы несколько секунд, чтобы полностью насладиться этим неожиданным счастьем, этим радостно-тревожным волнением, которое порхало внутри меня тысячей щекочущих золотых лучей.

Но очень скоро эти щекочущие лучи выпорхнули наружу и начали уже в буквальном смысле щекотать мою щеку. Я невольно улыбнулась, заметив, что вовсе не мои воображаемые лучи, а дыхание Майлса щекочет мою раненую щеку. Он подул на нее, чтобы утишить боль, которую, как ему казалось, я чувствую. И хотя моя царапина вовсе меня не беспокоила, мы с Майлсом еще несколько секунд продолжали играть роли бедной поранившейся девочки и доброго доктора…