Джеймс Кейн: Серенада

Вы, наверное, думаете: что это он завелся из-за какой-то ерунды, но слишком уж я настрадался в этой Мексике. Я понимал, что если стану слушать этих пятерых шутов за окном, то неприятностей не миновать. С другой стороны, хотелось доставить ей удовольствие. Уж не знаю, в чем тут было дело, то ли в том, как она приняла известие о моих финансовых возможностях, то ли глаза ее загорелись особенным блеском при мысли, что можно будет послушать музыку, то ли подействовало мелькание ослепительно белого кусочка плоти, когда она обнажила ногу, а я должен был в это время отвернуться, — не знаю. Но как бы там ни было, ее ремесло уже, похоже, не имело для меня значения. Я снова испытывал к ней те же чувства, что и в кафе, и страшно хотел, чтобы она улыбнулась мне еще раз или слегка подалась вперед, слушая, что я говорю.

— Сеньорита…

— Да?

— Мне не нравятся mariachi. Они очень плохо играют.

— О да. Но они просто бедные ребята. Нет денег, нет уроков. Но играть очень хорошо.

— Ладно, шут с ними. Тебе хочется, чтоб была музыка, и это главное. Давай я буду твоим mariachi.

— О, ты петь?

— Немного.

— Да, да. Я хочу, очень!

Я вышел, перешел через улицу и взял гитару у номера четыре. Он пытался возразить, но тут появилась она, и возражал он недолго. Потом мы вернулись в дом. Надо сказать, в этом мире не так уж много инструментов, на которых бы я не умел играть, но из этой гитары черта с два можно было что выжать. Похоже, ее настраивал глухонемой, однако я, не порвав струн, все же воспроизвел «ми», «ля», «ре», «соль», «си» и «ми». Сперва я сыграл ей прелюдию к последнему акту «Кармен». Клянусь Богом, это величайшая и гениальнейшая из всех когда-либо написанных мелодий, и мне удалось воспроизвести ее. Вам, наверное, покажется это невозможным, но если играть на этой деревяшке сперва у кобылки, а потом над дырой, то практически на ней можно изобразить даже то, что обычно играет целый оркестр.

Она с любопытством ребенка, вся подавшись вперед, наблюдала, как я настраиваю гитару, но, когда я начал играть, выпрямилась и изучающе уставилась на меня. Она понимала, что ничего подобного прежде не слышала, и я почувствовал, что в ней зародилось подозрение — кто я такой и какого черта здесь делаю. И вот, пощипывая струну «ми», я изобразил то, что делает в оркестре фагот, и, взглянув на нее, улыбнулся:

— Голос быка.

— Да, да!

— Ну, хороший я mariachi?

— О, замечательный mariachi. Что за musica?

— «Кармен».

— О да, да, конечно. Голос быка…

Она засмеялась и захлопала в ладоши, чем окончательно меня подкупила. Я начал играть вступление к «Бою быков» из последнего акта. Тут раздался стук в дверь. Она открыла — на пороге стояли mariachis и несколько уличных девушек.

— Они просят, пусть дверь будет открыт. Хотят тоже слушать.

— Хорошо. Только пусть не поют.

Итак, мы оставили дверь открытой, и я сыграл интермеццо, затем увертюру к опере. Пальцы немного болели, ведь мозолей на них не было. Затем перешел к «Хабанере» и запел. Не помню, сколько это продолжалось, но помню, что остановило меня лишь выражение ее лица. Все, что я читал на нем до сих пор, исчезло. Передо мной было лицо заурядной дешевой шлюшки, и смотрела она прямо мне в глаза.

— Что стряслось?

Я старался произнести это как можно комичнее, но она не засмеялась. Продолжала смотреть на меня, потом подошла, взяла из рук гитару и протянула одному из mariachi. Толпа дрогнула и начала отступать. Она вернулась, и с ней — три ее подруги.

— Похоже, сеньорита, вам не понравилось мое пение?

— Muchas gracias, сеньор, спасибо.

— Что ж, извините. Прощайте, сеньорита.

— Buenos noches [17] Спокойной ночи (исп.) , сеньор.

Следующее, что помню, это как я брел спотыкаясь по темной улице, пытаясь выбросить ее из головы, пытаясь выбросить из головы все. Пройдя квартала два, увидел: кто-то спешит мне навстречу. Это был Триеска. Должно быть, она вышла и позвонила ему после моего ухода. Я завернул за угол, избегая встречи. И шел дальше. Пересек площадь, затем вдруг обнаружил, что стою перед «Паласьо де Белла Артес» [18] Дворец изящных искусств. , их оперой. Я не был тут, наверное, целых три месяца. Я стоял, тупо уставившись на здание, и думал о том, до чего докатился. Я провалился здесь в «Риголетто», когда пел в составе, вероятно, худшей в мире из оперных трупп для публики, не отличающей «Риголетто» от «Янки дудль», в сопровождении хора из индейцев, пытавшихся изобразить господ и дам, с мексиканским тенором, который не мог вытянуть даже «Questa о Quella» [19] «Та или эта», ария из оперы «Риголетто» (ит.) , и партнершей, напоминавшей кофейное пирожное, отмахивающееся от мух, когда она пела «Саго Nome» [20] «Дорогое имя», ария из оперы «Риголетто» (ит.) , — все это было сущим кошмаром и доказывало, как низко я пал. Впрочем, следы этого позора почти уже стерлись. И вот сегодня я пытался спеть серенаду девушке, которой так легко угодить серенадой, и даже с этим не справился.