Джон Дуглас - Убийца сидит напротив - как в ФБР разоблачают серийных убийц и маньяков

«Я был измучен жизнью, выгорел на работе, делал все на автомате, а так мне было все равно. Избегал подру­жек, знакомых, сотрудников, совсем отшельником стал. Раньше всем помогал, а теперь предлагал решать свои проблемы самим: "Мне некогда этим заниматься". Еще Кэла эта, убивать очередную женщину не хотелось, очень нервничал поэтому. Знакомым говорил, что в тюрьме мне лучше было. Как следы замести, знал прекрасно: как там от обнаружения телефонной вышкой уйти и все такое - просто не стал заморачиваться этим... Я не надуваю щеки, но это не они меня поймали, это я сам себя поймал... Меня этот сайт [с реестром сексуальных преступников] и так достал по полной, а если меня еще и обворовать захотели, то вот вам и очередная ситуация, будьте уверены».

Об этом же говорят и другие ответы на вопросы протокола. Один из них звучит так: «Считает ли обследуемый, что с каждым новым своим преступлением он становился еще более агрессивным или жестоким?»

Относительно совершенного в подростковом возрасте изнасилования Колхепп отвечает отрицательно: «Нет Я опомнился и затихарился». Но уже про убийство в мотосалоне он пишет: «Да. Я шел на конфликты, и убийство бы­ло единственным средством решения вопросов». И о последнем своем убийстве: «Да. Покончив с Чарли и удержи­вая Кэлу, я мысленно готовился к следующей стычке».

Воспитанный в отсутствие родительской любви и заботы, что способствовало заниженной самооценке и нар­циссизму, без братьев и сестер, на которых можно было бы опереться, лишенный возможности нормально разви­ваться в подростковом возрасте и юности, Тодд считал, что обязан набрасываться на любого, кто, по его мнению, собирается его обмануть.

Вопреки тому, что впоследствии рассказывала журналистам Реджи, никакие достижения Колхеппа, судя по всему, не впечатляли его родителей и не добавляли ему уважения в их глазах. Как и Дэвид Берковиц, он пришел к ощущению своей полной ненужности. И, как и в случае Берковица, его агрессивность была по большей части след­ствием смещенного гнева.

Об эгоцентричности Реджи красноречиво свидетельствует ее диалог с сыном, позвонившим непосредственно после своего ареста.

- Как же ты мог натворить такое, если любишь меня?

- Я был не в себе. Прости.

-Хорошо.

- Я люблю тебя.

-Хорошо.

В разговоре с корреспондентом телепрограммы «48 часов» Дэвидом Беньо Реджи заметила: «Между первым и остальными был огромный промежуток времени. Понимаю, что родным это не слишком важно, и сочувствую им. Но он не серийный убийца». И далее она попыталась объяснить, почему Тодд убивал: «Его же позорили. Понимаете, ведь любому человеку, хоть кому, с характером или без, не хочется, чтобы его позорили. И выбраться из всего это­го очень трудно». В этом есть нечто трогательное и одновременно жалкое: мать, которая пытается постичь непо­стижимое - то, что ее сын всю жизнь убивал, - и, как мне представляется, отчаянно старается уяснить собствен­ную роль в этом.

На первом допросе в следственном изоляторе Спартанбурга Колхепп сказал: «Мы с мамой уже давно не обща­емся. Я пытался, ничего у нас не получилось».

Вскоре после этого, 23 апреля 2017 года, Реджи умерла.

«Я скучаю по моему псу, а по матери - не очень», - написал Колхепп Марии. Собаки любят безусловно и безза­ветно, матери - не всегда, увы.

Тем не менее в конце концов Колхепп осознал, что никто: ни Реджи, ни Билл Сэмпселл, ни Карл Колхепп, ни убитые в мотосалоне - не несет ответственности за содеянное им самим.

Из всех знакомых мне убийц-рецидивистов Колхепп дает наиболее глубокое, емкое и достоверное описание своей личности:

«Я провел очень трудное детство с родными, которым я был не нужен, но которые и не пожелали отдать меня кому-то еще. Они терпеть не могли, если у меня что-то получалось лучше, чем у них. Они не гордились ни моим уни­верситетским дипломом, ни летными правами, ни созданной мной компанией. Они могли только разносы учинять да гадости говорить. Я очень старался доказать, что могу кем-то стать, что они не правы, и по большей части у ме­ня это получилось. Но осадок от несчастного детства и долгих лет тюрьмы не позволил мне избавиться от агрес­сивности и обид».

Но, невзирая на это, Тодд понимает или в гораздо большей степени, чем многие другие преступники, готов при­знать, что несчастья детства и юности не лишили его свободы воли: «Мои преступления - это то, что было под­властно мне. На курок нажимал мой палец по моей воле. Никто меня не заставлял».