Кирилл Казанцев - Бункер разбитых сердец

У меня были частые командировки по губернии. Я забывался в них отдавая себя работе. Но как только возвращался домой снова думал о сыне и об Анне. О том что я с ними сделал, на что обрек. Раз както хотел взломать полы, достать шкатулку и медальон и продать к чертовой матери. А деньги перечислить опять же детскому дому. Тогда Алешка сильно приболел скарлатиной. Боялся что не выживет. Носил даже таблетки туда какието редкие в ту пору. Но все обошлось и искупления греха опять не случилось. Опять сдрейфил как последний подонок. Вдруг меня с этим схватят. Кругом ведь одни доносчики и шпионы. А меня так сразу утопят. Сдадут со всеми потрохами.

Вот и сейчас пишу, а сам боюсь. Я всю жизнь боюсь. И дел своих и за шкуру свою. А вот теперь еще и за душу, хоть и неверующий в бога. А чтото там всетаки свербит. Стало быть есть она эта душа».

Михаил, дочитав очередной абзац, почувствовал, что его глаза слипаются. И, хоть видя, что до конца осталось совсем немного, уже не в силах бороться со сном, уронил дневник на грудь и тут же отключился. И привиделись ему горы иссохших трупов, людей, погибших от истощения, которые видел когда-то на черно-белых фотографиях, отражающих историю нашей многострадальной страны. А над этими телами кружил, как черный ворон, человек с серебряным медальоном на шелковой розовой ленточке. Медальон раскачивался на его груди, свисая вниз и почти касаясь голых и оборванных мертвецов. А потом вдруг один из них встает, оказавшись живым, протягивает вверх руку и срывает его. «Летун» не обижается, а как-то радостно вскрикивает и бросает восставшему еще и серую книжицу. Тот ловит ее и начинает спускаться вниз по трупам, как по лестнице. А человек-ворон снова издает какой-то победный вопль и взмывает в облака.

Михаил вздрогнул от этого резкого звука и вернулся в реальность. За темным окном голосила охранная сигнализация чьей-то машины. Отложил в сторону дневник, спустил босые ноги на пол, нащупал сланцы и, окончательно проснувшись, включил бра, что висел в изголовье дивана. Глянул на часы и присвистнул.

Время уже перевалило за девять вечера. Что-то он переборщил со сном. Чем теперь ночью заниматься? Разве что этот дневник дочитывать. Хотел ведь недолго, часиков до трех. Наметил потом важное дело. И тут на тебе. Да еще и сон какой-то сумасшедший.

Нехотя зашаркал на кухню, плеснул в лицо воды над ржавой раковиной, открыл холодильник. А чего туда глазеть? Пусто еще после завтрака стало.

Проверив наличие денег, решил сходить в круглосуточный гастроном прикупить каких-нибудь полуфабрикатов и сигарет. Остаток пойдет на автобусы. И, вообще, надо снова выдвигаться на товарку. Вот только не завтра. Завтра надо покончить с этим бункером, а то того гляди его обнаружит тот же грузчик Степан или Наденька, если заказ на гвозди-сотки поступит. Начал одеваться и тут же споткнулся о свою спортивную сумку, так и брошенную в коридоре. Черт, забыл ведь отдать Светлане баллон ее товарища-водолаза. Нет, а как бы она его потащила? Что-то совсем голова не варит. Явно лишнего переспал. Скорее на свежий воздух да потом пожрать, как следует. Что-то во мне этот голодомор Поволжья аппетит зверский вызвал.

Выполнив задуманное на остаток сегодняшнего вечера, Родин снова плюхнулся на диван и открыл серый блокнот. Будучи теперь бодрым и сытым, он горел энтузиазмом дочитать его до конца, а уж потом пофилософствовать на эту тему, которая уже стала преследовать его и во сне. Но уже было ясно, что автор дневника не был бандитом. Скорее всего, это человек военный с большими на ту пору полномочиями. И стиль написания больше похож на отчет или рапорт. Но вот с нервами у него явный непорядок. Где-то почерк совсем неразборчив, особенно когда начинает рассуждать об Анне и сыне. А вот когда выдает факты и события, его текст читается гораздо легче. И ошибок почти не делает, не считая знаков препинания. С ними у автора сплошная беда. Судя по этому, можно предположить, что он учился лишь военному делу, и то на практике, а не где-нибудь в вузе. И в том нет ничего удивительного. В те времена к власти допускались в основном люди из голытьбы, некоторые вообще были неграмотными и все осваивали ее уже на местах работы в частном порядке или в так называемых ликбезах. Только вот удивительно, если при прочтении почти двух третей этой писанины испытываешь к нему практически лишь неприязнь, то теперь его становится даже немного жалко. Но автор явно не стремился вызвать к себе сочувствие. Он не хотел оправдаться, не хотел кому-то понравиться. Тем более это понятно, раз так все упрятал. У него было одно желание – покаяться перед самим собой. Наверняка не имел ни надежных друзей, ни близких, которым можно доверить свои печали и тайны. «А вообще-то он прав, – думал про себя Михаил, найдя строку, на которой остановился, – не надо никому ничего рассказывать, если не хочешь, чтобы об этом узнали и те, кому нежелательно быть в курсе твоих дел. Нет сил молчать, записывай и уничтожай. Эффект тот же, но гораздо надежнее. Самому, что ли, попробовать? Да только времени все не хватает. Так, ладно».