Владимир Жуков - Праведный грех

– Смотри, Анка, если узнаю, то будешь бита, как сидорова коза,– пригрозил он.– С ментом больше не якшайся. Насчет меня ни единого слова. Если спросит, то скажи, что трудолюбивый, добрый человек, он отстанет. Нечего ему со своим уставом в чужой кичман соваться.

– Какой, еще кичман? – не поняла она.

– В сарай, – стушевался он, не желая пояснять, что так уголовники называют тюрьму.

– У нас не сарай, а дом, – возразила Вальчук.

– Не дом, а хижина дяди Тома, – усмехнулся Федор.

–Какого еще Тома?

–Вот деревня Петушки, – рассмеялся сожитель. – Это же фильм о неграх, рабах. Нам его много раз крутили на зоне…

– Какой зоны?

– Труда и отдыха, – нашелся он с ответом, поняв, что допустил оплошность. – Так вот у тебя хижина, а у Хвыли особняк. Но не печалься, как только разбогатеем, второй этаж построю. С коварной птицей, Удодом будь осторожна, держи язык за зубами.

– Я тоже так считаю, – поддержала Вальчук, перебирая вещи бывшего супруга. – Федя, может тебе сорочки подойдут, а уж галстуки точно, для них размер не важен? Я умею ловко узлы завязывать. Не все ж тебе в спецовке ходить.

– Я не босяк, чтобы ходить в обносках, – возмутился он.

– Так ведь вещи хорошие, не с покойника, жаль выбрасывать, – увещевала Анна. – На праздники и в будние дни чаще надевай костюм с белой сорочкой и галстуком. Любо-дорого будет поглядеть. Может начальство тебя заметит и оценит, пойдешь на повышение. Зарабатываешь ты прилично, поэтому и одеваться должен со вкусом, чтобы все видели, что мы живем весело и в достатке, душа в душу.

– А ты, Аня, не боишься, что меня кто-нибудь из твоих красивых подруг уведет? – озадачил он ее неожиданным вопросом. – Такое часто случается, когда жена слишком холит своего супруга, то он, в конце концов, уходит к другой подруге.

Он заметил испуг и тревогу в ее доверчивых глазах и пожалел:

– Я пошутил, ты у меня единственная и неповторимая. А насчет этого барахла не расстраивайся. Это ниже моего достоинства пользоваться чужими обносками. От них, наверное, до сих пор самогоном и мочой разит, как из параши.

– Но галстуки ведь совсем новые, Степан их не носил, скромничал, чтобы не выглядеть голландским петухом.

– Не уговаривай, не базарь, мое слово – закон! – властно осадил он и с брезгливостью бросил костюм, сорочки и галстуки на пол, связав рукава. Потом мельком кинул взгляд на стену, где висела в рамке фотография молодоженов Анны и Степана Ермаковых. Она с первых дней вызывала в нем раздражение и неприязнь, мерзкое ощущения постоянного присутствия в доме соперника. Но тогда он не решился заявить об этом, а сейчас подвернулось под горячую руку.

– Портрет этот сними и забрось куда-нибудь подальше, – продолжил он. – Теперь в доме новый хозяин. Семейный альбом тоже подлежит ревизии. Подай-ка его мне. Я тебя, Аня, люблю и поэтому не потерплю другого мужика рядом с тобой.

– Федя, не ревнуй, ведь фотографии не могут повредить нашим сердечным отношениям, они лишь напоминают о прошлом. Пусть остаются, они ни воды, ни хлеба не просят, – неуверенно произнесла супруга, с мольбой взирая на вошедшего в раж Головина.

– Могут отравить настроение. Они вызывают во мне гнев и раздражение, настоящую аллергию. Зачем мне терпеть это насилие над организмом? Да ни за что на свете!

– Ты очень ревнив, – по-женски мягко укорила Вальчук. – А ревность – страшное чувство. Оно нередко ослепляет и омрачает разум человека. Я не хочу, чтобы ты ревновал меня к каждому столбу.

– Разве это плохо, что мужик любит одну бабу? Веди себя скромно, ни с кем не заигрывай, не строй глазки и все будет в порядке.

Анна не ответила, но ей льстило, что Федор неравнодушен даже к ее прошлой жизни, а значит, неспособен к изменам, романам на стороне. Довольная этим открытием, она взяла из книжного шкафа толстый альбом с фотографиями и послушно отдала ему.

Головин с явным удовольствием вырывал приклеенные к плотным страницам фотографии, на которых был изображен Степан, в гордом одиночестве или с домочадцами. Словно хирург скальпелем, орудовал ножницами, отрезая Ермакова то от Анны, то от Светланы.

Вокруг разбросаны обрезки, по которым он с удовольствием топтался, ощущая себя властелином чужих судеб. Вальчук, осознавая кощунство совершаемого им, со смутной тревогой наблюдала за манипуляциями.

– Ты бы, Федя взамен вырванных фотографий вклеил свои, – посоветовала она. – После твоей ревизии семейный альбом изуродован. Стыдно его будет знакомым и гостям показывать.