Рут Ренделл - Заклание волков. Блаженны скудоумные

Другой легавый обратился ко мне:

— Пройдите в участок. Вы должны написать заявление.

— Не могу, — ответил я. — Мне надо встретиться с женой. Если я опять опоздаю, она меня убьет. Давайте я зайду попозже.

— Слушайте, друг мой, — сказал легавый номер два, — если вы хотите, чтобы этого человека задержали, то должны заявить на него в письменной форме.

— Я вернусь, — пообещал я. — Меня зовут Майнетта. Фф… Фрэнк Майнетта, Западная десятая улица, двадцать семь. Я вернусь через час, — я начал пятиться от маленькой компании. — Через час.

— Дольше нам его не продержать, — предупредил меня один из легавых.

— Я вернусь, — соврал я и затрусил прочь, но не успел протрусить и полквартала, как за спиной раздался лай:

— Фред!

Я оглянулся. Райли стоял на крыльце участка и размахивал руками, подавая мне знаки. Добрьяк дергал его за лацканы пиджака, а трое легавых пытались оторвать стряпчего от Райли и затащить в здание.

Вскоре они выяснят, что к чему, и всем кагалом погонятся за мной.

Я бросился бежать.

Когда Карен открыла дверь, я сказал:

— Во-первых, хочу еще раз попросить прощения.

— Не говори глупостей, — ответила она. — Мы обсудили это по телефону. Заходи.

И я зашел.

Убежав от Добрьяка, Райли и всей доблестной полиции, я поначалу не знал, куда мне податься. Может, братья Коппо и мафия не поверили бы, что у меня достанет тупости спрятаться в собственной квартире, но знавший меня как облупленного Райли поверит в это без труда. Будь иначе, он не поймал бы меня нынче утром.

Куда еще я мог пойти? Я не был уверен, что сумею пробраться обратно в квартиру Герти, и не знал, стоит ли мне сидеть там. Мафии было известно об этой квартире, и вполне возможно, что за ней ведется наблюдение. В жилище дяди Мэтта тоже слишком опасно, особенно после того, как там погостил Гас Рикович.

Тогда я подумал о Карен. Она сердилась на меня, и я хотел помириться, попросить прощения, наладить отношения. Однако теперь Карен явно злилась и на Райли (судя по тому, что он сказал мне в камере) и, возможно, согласится помочь мне в борьбе с ним.

Во всяком случае, позвонить стоило, и я связался с Карен по телефону из душной кабинки в набитой битком аптеке на Восьмой авеню. Когда Карен сняла трубку, я назвался и тотчас рассыпался в извинениях, но она оборвала меня на середине первой же фразы, сказав:

— Нет, ты был прав, Фред. Я рада, что ты раскрыл мне глаза. Рада.

Тем не менее, я продолжал извиняться, но Карен продолжала не желать слушать меня. Тогда я перешел к обсуждению второй причины своего звонка, и Карен сказала, что с радостью укроет меня еще раз. И вот я у нее.

— Почти уверен, что за мной не следили, — объявил я, входя в гостиную. — Вот почему я так долго добирался. Заметал следы, и все такое.

— Постигаешь науку мастерства, — с улыбкой похвалила меня Карен. — Расскажи, чем ты занимался с тех пор, как ушел отсюда.

— Ой, да ты не поверишь.

Но она поверила. Поверила всему. Ее очень позабавил рассказ о добровольной отключке доктора Осбертсона. Она с округлившимися глазами слушала изложение истории профессора Килроя. Слегка содрогнулась, когда я поведал ей, как отыскал Гаса Риковича. И возмутилась не меньше моего, узнав, как со мной обращались в кутузке.

В конце моего рассказа раздался дверной звонок, и Карен пошла узнавать, кто пожаловал. Мы оба услышали грубый сердитый голос:

— Это Джек. Впусти меня.

— Нет, — ответила Карен и зашагала прочь от домофона.

Звонок принялся заливаться снова.

Я сказал:

— Слушай, Карен, я, право слово, не хочу вставать между…

— Не волнуйтесь, Джон Элден, — ответила она, садясь рядом со мной на диван. Когда раздался третий звонок, Карен спросила:

— Итак, чем займемся сегодня вечером?

Занимались мы в основном болтовней. Точнее, болтал я, а Карен внимательно слушала, поскольку была наделена этим редчайшим в наши дни умением. Думаю, моя словоохотливость отчасти объяснялась страхом: я боялся, что, стоит мне прекратить вещать о моих бедах, и Карен тотчас начнет глаголеть о своих, а у меня не было особого желания внимать печальной повести о любовном треугольнике с вероисповедальной гипотенузой.

Говорил же я главным образом о деньгах.

— Они не принесли мне ничего, кроме горя, — несколько раз повторил я.

— Ничего, кроме бед и треволнений. И не думаю, что когда-нибудь плоды этого богатства будут разнообразнее.

— Да, но отдавать их было бы неправильно, — ответила Карен. — Ты верно говоришь: по большому счету они тебе без надобности. Но… ну… не знаю… Кажется, что, отказавшись от них, ты позволишь этому миру победить себя.