Майкл Харрисон - Убийства неонового сердца

Когда труп перевернули, оказалось, что в другой руке письмо, которое Эшманн ей написал еще в пору их молодости. Следователь, несколькими годами моложе Эшманна, неохотно подозвал того, и Эшманн постоял мгновение, разглядывая письмо, но казалось, что дешевая голубоватая бумага для авиапочты, которой он много лет назад воспользовался, заинтересовала сыщика больше, чем сами строки послания; потом отошел и озадаченно остановился в центре лабиринта. Люди в форме говорили друг с другом тихо и взглядов Эшманна избегали. Он это все понимал, но могло показаться, что подобное зрелище — входят и выходят люди, мелькают вспышки камер судмедэкспертизы, — Эшманн видит впервые. Выглянув между жалюзи, он узрел бы Кармоди, Манитаун, мол в гавани и весь остальной город, начерченный резкими четкими линиями татуировки в подмышке Залива на фиолетовом свету.

Спустя пару мгновений он произнес:

— Потом доложите мне в подробностях.

И добавил:

— Вы уж потрудитесь как следует.

Потом он обнаружил, что стоит в сумерках на Суисайд-Пойнт. За его спиной новый ассистент сидел на водительском месте розового «кадиллака», негромко говоря с кем-то по рации на приборной доске. Размытый нежный свет, теплый ветер на краю скалы, шепот прибоя далеко внизу. Несколько трухлявых сосенок, истоптанный ногами туристов клочок красной почвы. Невероятное чувство свободы. Он вернулся к машине на мягком ветру.

— Я у них бы там только под ногами путался, — сказал он. — Передай им, я знаю, что они потрудятся на совесть.

Тем вечером он снова наведался в «Прибой».

Он сидел в Лонг-баре и наблюдал, как бэнд выступает второй раз за вечер. Вид у них был такой же восторженный и медитативный, как обычно; и такой же виноватый, подумал Эшманн.

Пианисту все время, наверное, требуется громоздить одну композицию на другую. Каждая исполненная им вещь являла собою переосмысление — насмешку над какой-то иной, над каким-то другим пианистом и чьим-то еще инструментом. Он скрывал эту одержимость с восхитительным мастерством. Но даже его богатого покроя летний костюм, обвисавший порою на плечах так, словно под наплечниками стало пусто, казался насмешкой над кем-то из старых джазменов, и ясно было, что по ночам, оставаясь наедине с собой в комнате, он обречен играть одной рукой наперегонки с другой. Не будь тут никого, он бы все равно играл, сам для себя, соревнуясь сам с собой и с последующими версиями самого себя, рождаемыми этим процессом, пока в итоге вся его неизменная личность не вытекла бы вовне, чтоб он мог расслабиться на секунду в резком свете и сигаретном дыму, как джазмен, уловленный на старом черно-белом снимке Германа Леонарда.

Саксофонист между тем кивал в такт, резко затягивался сигаретой, поглядывал на саксофон перед собой. Каскад вероятностей: саксофонист переживал каждую с почти восточным спокойствием. Он давно уже пришел к пониманию вещей, непередаваемому молодежи, ведь им, энергичным, одержимым, такая мысль покажется самоочевидной и скучной:

— Что всего сложнее, то всего проще. — Как-то так. Или: — Вообще музыка возможна только потому, что невозможна в принципе. — Вселенная ныне вовлечена была, с его точки зрения, в метафорический процесс постоянного пересоздания себя самой, руководствуясь двумя-тремя инвариантными правилами и музыкальным инструментом, что зовется (а почему, один Бог знает) «саксофон».

В тот вечер музыка вызвала к жизни пару портовых ребят с набриолиненными прическами, в ботинках со стальными мысками; прицепом к ним возникла растерянно-пьяного вида блондинка, то и дело сморкаясь себе в гибкое белое плечо. Големы бибопа, подумал Эшманн, следуя за ними в теплой ароматной ночи по Корниш, затем через Манитаун в Кармоди; големы бибопа. В Кармоди он потерял их среди баров и транс-борделей, на улицах, пропитанных запахами пота, нефтепродуктов и лимонного сорго. В один момент они еще были отличимы, а в другой уже слились с окрестной жизнью. Они исчезли, и теперь он видел только ее. Он не мог окончательно примириться со смертью жены, ибо, куда ни оглядывался, а видел только жизнь.

С тех пор он стал приходить в Лонг-бар каждый вечер. Бэнд продолжал порождать големов. После второго бокала рома Эшманн выходил за ними в теплую ночь, в черное сердце [5] Игра слов: black heart — «черное сердце» (англ.). города. Он обонял ароматы вины и возбуждения, источаемые жалюзи на окнах. Он ощущал, в каком они восторге от пребывания здесь, под неоновыми огнями вывесок Кармоди! Однажды вечером, когда он на миг остановился в задумчивости на перекрестке Десятой и Мирамар, его сняла девушка, неотличимая от Мэрилин Монро, в белом облегающем вечернем платье и томатных туфельках с высоченными каблуками. Ей было тридцать. Она была прекрасна. Ей только фоторамки из полированного алюминия не хватало до культового образа. Она отвела его в комнату на четвертом этаже в доме без лифта за молокозаводом на Тайгер-Шор.