Эд Макбейн - Людоед, который объелся (сборник)

От сигнала до сигнала вся запись длилась полторы минуты. На фоне детского голоска был слышен другой голос, полный тоски и муки. Голос Тинки Сакс. Сначала ее слова невозможно было разобрать. Слышно было только какое-то нечленораздельное бормотание, глухие стоны, мольба. Голос то утихал до шепота, то прорывался сквозь слова Анны очень явственно.

По мере того как Тинка все больше приходила в отчаяние, а ее убийца все более беспощадно гонял ее по комнате с ножом в руке, Тинкин голос раздавался все громче, и наконец слова стали отчетливыми:

— Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо!

Здесь же успокаивающий голос Анны:

— Пожалуйста, не пугайся!.. Не бойся, пожалуйста!..-

Крик матери:

— Пожалуйста! О, пожалуйста, не надо!

Далее голоса смешивались:

-- Я ведь истекаю кровью, ну, прошу тебя!.. Ничего,

Болтунья, не бойся!.. Фриц, остановись, прошу тебя'.. Не бойся, Болтунья, не пугайся!.. Фриц! Фриц! Ну, прошу тебя... Перестань, Болтунья, не надо!..

Третий голос принадлежал мужчине, но разобрать что-либо было невозможно, кроме глухого бормотанья. Лишь один раз прозвучало очень ясно:

— Шлюха!

В самом конце записи Тинка еще раз с мольбой выкрикнула имя: «Фриц» — после чего ее голос ослабел и перестал быть слышен. Только донеслось совсем тихо и глухо:

— Не плачь, Болтунья, постарайся не плакать...

Санитары вынесли на носилках Кареллу и Шмидта, который еще дышал. Детективы молча слушали еще раз запись куклы.

— Девушка мертва,— сказал медэксперт.

— Знаю,— ответил Мейер.

— Кто подстрелил ее? — спросил один из полицейских.

— Я,— ответил Клинг.

— Мне нужны будут подробности.

— Останься тут,— сказал Мейер Клингу,— Я поеду в госпиталь. Может, этот подонок захочет перед смертью сделать заявление?

«Не хотел я ее убивать...

Она была чертовски счастлива, когда я пришел. Смеялась, шутила. Считала, что покончила со всем этим... Я сказал ей, что она спятила, что она никогда от этого не избавится...

С трех часов дня я никак не мог раздобыть себе дозу. Я просто с ума сходил... Я сказал ей, что мне нужны деньги, чтобы кольнуться. Она ответила, что больше не станет давать мне деньги. Сказала, что больше знать меня не хочет... Меня и Пат, девочку, с которой я живу. Она не имела права со мной так обходиться. Только не тогда, когда я был так болен... Она ведь видела, что я готов был лезть на стенку, а сама сидела, потягивала этот чертов лимонад и все рассказывала, что не собирается мне больше помогать... Не собирается тратить половину своего дохода на то, чтобы я и мои друзья сидели по уши в дерьме...

Я сказал ей, что она мне обязана... Я ведь четыре года провел в Соледаде из-за этой сучки! Она должна мне помогать! Но она ответила, чтобы я убирался и оставил ее в покое... Что покончила со всем этим, со мной и такими, как я... Она сказала, что избавилась от этого. Избавилась от этого!..

...Я умру?..

Я взял... взял со стола нож. Я не собирался ее убивать. Просто мне необходимо было немного кольнуться. Разве ей непонятно было? Я умолял ее Христом Богом, хотя бы в память о тех временах, когда мы были вместе... И я ударил ее, не помню, сколько раз...

...Неужели я умру?..

Помню, со стены упала картина... Я взял все деньги из ее кошелька и из туалетного столика. Всего сорок долларов десятками... Выбежал из спальни, уронил где-то по дороге нож... Мне кажется... я ничего не помню!.. Я знал, что мне нельзя спускаться на лифте... Я вылез на крышу и перебрался на соседний дом, а уж оттуда вышел на улицу... Купил двадцать ампул. После этого мы с Пат почувствовали себя хорошо, очень хорошо...

Я не знал, что Тинкина девочка дома. Не знал до самого сегодняшнего вечера, пока Пат случайно... не стала... рассматривать эту распроклятую говорящую куклу...

Если бы я знал... что девочка там... я бы и ее убил... наверное... Не знаю!..»

Фриц Шмидт так и не успел подписать свое признание, продиктованное стенографисту, потому что умер через семь минут после того, как запись стенографиста стали перепечатывать на машинке.

Она сидела в темноте больничной палаты и не отрываясь смотрела на своего истерзанного мужа. Она ждала, когда же он наконец откроет глаза.

Она едва осмеливалась поверить в то, что он жив, и молила Бога, чтобы он быстрее пришел в себя. Доктора обещали приступить к лечению немедленно. Они объяснили ей, что очень трудно с точностью установить го время, за которое человек может превратиться в наркомана.

Но Карелла сказал им, что первую инъекцию ему сделали поздно ночью в пятницу. Это означало, что наркотики ему вводили не более трех дней...