Гарольд Мазур - Зарой меня глубже. Такая богатая, такая красивая и такая мертвая. Представление окончено

— Не обращай внимания.

И поцеловала. Крепко. А я сидел, ошеломленный, неподвижный и остолбенелый, как манекен.

Но даже без моего участия она была хороша, очень хороша, настоящий ас, и мной завладело мягкое сладкое головокружение.

И вдруг нам составили компанию.

В комнату бесшумно шагнул мужчина и застыл. Это был Джордж, наш негр-швейцар, с двумя бутылками имбирного пива, которые я мимоходом попросил принести. Нижняя его губа отвисла, он дважды быстро сглотнул. Потом столкнулся со мной взглядом, подмигнул, тихо поставил бутылки на пол и скрылся.

Вот так. Блондинка все еще сидела у меня на коленях, присосавшись к моему рту, а с меня было более чем достаточно. Я взял ее за подбородок и высвободился.

— Кто это был? — пробормотала она.

— Наш швейцар, — ответил я. — Слезай.

Она вцепилась мне в шею. Глазки блестели, бесформенный рот, мокрый от спиртного, голодно тянулся вверх.

Мне вдруг неодолимо захотелось, чтобы она исчезла. Из моей квартиры и из моей жизни, это красивое тело, пары бренди, либидо и все остальное в придачу.

Она поморщилась и угрюмо спросила:

— Я тебе не нравлюсь?

— Ты в порядке, — ответил я. — Только запах…

Я разорвал ее хватку и встал. Она слетела с моих колен и грузно рухнула у ног на ковер. И там и осталась сидеть, опираясь на руки и глупо моргая на меня пустыми глазами. В остекленевших глазах начинал зарождаться слабый проблеск сомнения. Губы задрожали, и она вдруг глупо обиделась:

— Ты сошел с ума. У меня духи из Парижа. Десять долларов за унцию. Они называются «Бедствие».

— Меня не волнует, даже если они называются «Катастрофа», — ответил я. — Вставай и одевайся.

У нее отвисла челюсть. Она была сбита с толку:

— Эй! Я не понимаю.

— Тогда я объясню, — я поднял ее одежду и швырнул к ее ногам. — Оденься и рассказывай. Если через пять минут ты не будешь одета, я вышвырну тебя в холл нагишом. Я не шучу. И меня не волнует, что подумают соседи. У меня дурное настроение, и оно становится все хуже. А теперь поживее!

Ее широко распахнутые глаза стали похожи на сливы-венгерки. Она недоверчиво уставилась на меня. Внезапно лицо ее переменилось, скривилось и стало жестким, непроницаемым, на глазах приобретая печать порочности. Она принялась грубо и со знанием дела ругаться.

Я рывком поднял ее, схватил за плечи и встряхнул. Далеко не нежно. Желтые волосы в беспорядке рассыпались по лицу. Зубы клацнули.

— Прибереги выражения, — прорычал я, — для того, кто их оценит. Отвечай, что ты здесь делаешь?

— Ой, — захныкала она, — мне больно.

В губах под толстым слоем помады не было ни кровинки, язык вывалился наружу. Я отпустил ее и отступил. Она пошатнулась.

— Я хочу выпить, — пробормотала она.

— Сначала скажи.

Губы упрямо сжались.

Я кивнул.

— Хорошо. Валяй. Только глоток. И можешь прихватить бутылку.

Она дотянулась до бутылки, налила себе порцию, которая свалила бы жокея-ирландца. И влила в себя одним махом, как лекарство. Это надо было видеть.

Я сказал:

— Надеюсь, это развяжет тебе язычок, милая. А теперь послушаем твой рассказ.

Она стукнула стаканом об стол и подалась вперед.

— Я расскажу, много чего расскажу. Никто не может так обращаться с Вирной и выйти сухим из воды. Кто-то заплатит. Подожди…

— Жду, — кивнул я. — И слушаю.

Ее лицо окаменело, ноздри раздулись. Она глубоко судорожно вдохнула и вздрогнула всем телом. На висках выступили капельки пота. Щеки покрыла желтоватая бледность, и она вцепилась в диван, чтобы не упасть назад.

— Ты знаешь, кто послал меня… потому что… потому что…

Слова сорвались в сбивчивый шепот, потом в тяжелое дыхание.

Она стояла напротив, пытаясь что-то сказать. Но из перекошенного рта не вылетало ни звука. Очень медленно ее зеленые глаза закатились и под тяжелыми веками остались только белки с прожилками.

Очень медленно, по дуге, словно в теле не было ни косточки, ни мускула, она плавно опустилась на пол, как оплывающая восковая свеча.

Волосы рассыпались и искрились в свете лампы, а она лежала и храпела, как астматик-пропойца.

Плотно зажмуренные глаза, тяжелое рваное дыхание. Она была пьянее сотни матросов в субботнее увольнение.

Я выругался и стал обдумывать варианты.

Можно дать ей проспаться и снова попробовать расспросить. Можно вытащить на улицу, загрузить в такси и велеть водителю отвезти ее домой. Первое я отверг сразу. В ближайшие пятнадцать часов не получится. Второе требовало вначале кое-что выяснить.