Эд Макбейн - Пропала невеста. Вкус крови

А потом наступает осень, но в городе не видно, как желтеют листья, потому что деревьев здесь нет, об этом я уже говорил, просто воздух день ото дня холоднее, и это означает, что лето уходит на заслуженный отдых, и если ты школьник, то для тебя близится время великих свершений, недаром ты купил за пять долларов и четыре цента блокнот с отрывными листами и новые карандаши и всё чаще вспоминаешь запах школьных коридоров, позабывшийся за летние месяцы, и тебе нравится этот запах.

И вот уже на улицах холодрыга, и пешеходы двигаются в миллион раз быстрее, чем прежде, и тебе внезапно открывается, о чём он сейчас думает, твой город: лето прошло, хватит валять дурака, хватит бездельничать, пора готовиться к суровой зиме и потуже затягивать пояс.

А зимой снегоуборочные машины, огромные, как танки, ползают по улицам и сгребают снег к поребрику. Сугробы высятся как горы, и в этой стране холода и льда ты впервые начинаешь дорожить теплом, которое возникает при общении с другими людьми.

Ирландской крови в тебе нет, но весной, в день святого Патрика, ты обязательно повязываешь зеленый галстук потому, что в твоем классе есть девочка-ирландка, с которой ты уже целовался, и вот, напевая «Зов Ирландии я слышу», ты прогуливаешь уроки, чтобы посмотреть парад в центре города. И там, на параде, ты снова видишь полицейских. Их много, они проходят ровными шеренгами, все в синем. Позднее ты и сам станешь полицейским, и на то будут свои причины, и всё же воспоминание об этом параде навсегда останется в твоей памяти, навсегда тебе запомнится, каким неожиданно ласковым для марта был утренний бриз и каким теплым было солнце в этот день, возвещающий каждому ирландцу начало весны.

А когда впоследствии тебе случается уезжать из этого города, он постоянно зовет тебя обратно, и ты слышишь его призывный голос повсюду и в любых обстоятельствах: и в караульной будке на верфи в Бостоне; и на палубе миноносца в лунную ночь, когда Тихий океан дремлет безмятежно, как младенец; и за сорокамиллиметровым орудием, дымящееся жерло которого поворачивается вслед за закладывающим вираж вражеским самолетом, - едкий запах бездымного пороха забивает ноздри, барабанные перепонки едва не лопаются от беспрерывного «бух! бух! бух!», и всё равно ты слышишь песню этого города, не забываешь её и не можешь забыть, потому что в ней есть и твои слова.

Короче, я горожанин, и прогулки по пересеченной местности не вызывают во мне энтузиазма. Не люблю я глухие лесные тропы, мне противно гудение насекомых и прочее неизвестного происхождения цвирканье, чваканье, чмоканье. Также я не нахожу ничего приятного в том, что, когда вылезаешь из машины, на голову тотчас падает сеть, сотканная лесным пауком.

И уж совсем не по душе мне шлепать в темноте по болоту, ежесекундно рискуя наступить на змею или провалиться в тартарары, в бездонную трясину. В этом смысле я трусоват.

Итак, четвертого июля ночью я вылез из полицейского седана посреди дремучего леса.

Смахнул с лица паутину и содрогнувшись от отвращения при мысли, что паук мог запутаться у меня в волосах, пошел обратно к мотелю. Я старался ступать как можно тише, другое дело, что из этого получалось. Глухой парижский клошар, прикорнувший под сенью Эйфелевой башни, несомненно услышал мои осторожные шаги. Покойники в мраморном мавзолее Тадж-Махал навострили, должно быть, уши, едва я сдвинулся с места. Да что говорить, марсиане перестали рыть каналы и озирались, недоумевая, откуда доносится такой невообразимый грохот.

Вы спросите, ради чего, собственно, я предпринял эту отчаянную вылазку? Понимаете, я держал в памяти, что Бартер и Хезекая ездили куда-то на грузовике. Теперь грузовик был припаркован возле мотеля. Так вот мне очень хотелось заглянуть в кузов этого грузовика.

В лесу, повторяю, слышалось множество самых разнообразных зуков. Все они мне очень не нравились.

Не скрою, они меня пугали, я даже вытащил из кобуры револьвер. Ветки цеплялись за одежду. Из-за каждого дерева следил за мной хищный зверь. То и дело хрипло вскрикивали птицы. Не переставая гудела мошкара. Ни черта я не видел ни впереди, ни справа, ни слева. Деревенский житель, конечно, нашел бы кратчайший путь к мотелю, но я-то всю жизнь прожил в городе, в большом городе, и поэтому совершенно не представлял, в какую сторону мне следует двигаться.

Я надеялся, что выбрал правильное направление, я надеялся, что выйду к мотелю или, если уж придется отказаться от этой затеи, отыщу дорогу обратно, к своей машине. Ну почему в детстве я не был бойскаутом? Ну почему среди моих предков не было следопытов? Может, через гены мне что-нибудь и передалось бы… Зачем я вообще встал с постели и взял трубку, когда мне позвонил лейтенант Де Морра?