Александр Лекаренко - Сумеречная зона

Воронцов, полагая принятие мер по защите собственной задницы от собственного начальства более насущным делом, чем газовая атака на башню с привидениями, затаил отмщение насмешливому призраку и вернулся в контору для написания рапортов. Насущным делом было оперативно-поисковое, служившее прокладкой между ним и системой, профилактически раздающей пинки в ходе дежурных проверок своих структур. Воронцов хорошо знал: если ты хочешь, чтобы система работала на тебя, — работай на нее и по ее правилам, следовать принципу командного и системного сотрудничества было совершенно необходимо для извлечения личной выгоды. Воронцов не нес личной ответственности за ведение дела, равно, как и за раскрытие убийства, но раскрытие убийства было его личным делом, и он прикрывал своим опытом всю команду, чтобы команда прикрывала его, пока он будет ее обворовывать, извлекая из чужой информации персональные перспективы. На этом принципе работала вся машина сыска, перемалывая любых гениев преступного мира со времен его сотворения. Машина сыска была монстром, кусающим себя за хвост двуликим Янусом, она могла перемолоть опера в труху, но могла и защитить всей своей мощью и давала невиданные возможности. И вся эта машина сама рассыпалась в труху, без единой, важнейшей детали — заинтересованного сыщика. Воронцов и был такой деталью — ржавым, кривым гвоздем, о который не одна сотня волков ободрала свои шкуры. А для того, чтобы исправно драть и не быть при этом вбитым в грязь по самую шляпку, самой же машиной, он должен был держать над головой пухлую пачку бумаг, отражающую гнев начальства и деятельность, служившую прикрытием для результата, медленно прорастающего в ее тени.

Пока что его деятельность была весомо отражена в ворохе крупно и неразборчиво исписанных листов сиротско-серой бумаги, однотипно озаглавленных «Объяснение» и не объяснявших ничего, кроме того, что объяснить опрошенным совершенно нечего, которые он сунул в тощую пока еще папку ОПД. Затем он отразил напряженную разведывательную работу в нескольких рапортах о встречах с агентами, многозначительно поименованными псевдонимами «Соколов», «Орлов» и «Сидоров», традиционно кочующими из одного агентурного дела в другое с самого 37-го года. «Соколов», «Орлов» и «Сидоров» были совершенно никчемными бродягами, один из которых давно умер, что ничуть не мешало ему регулярно поставлять информацию и даже получать денежные вознаграждения. Ни один здравомыслящий опер никогда не загонял ценного информатора в документы, вся бумажно-агентурная работа была туфтой, и в оперативных службах не было ни одного человека, который бы об этом не знал. Опер фальсифицировал дважды — когда изображал деятельность для начальства и когда подгонял бумаги под уже полученный агентурный результат. Никаких документов, реально отражающих направление агентурной операции, просто не существовало, все бумаги, хранящиеся в оперативных и архивных делах, описывали обратный во времени процесс, похороненный под грудой дезы. Эта система бюрократических фальсификаций, спонтанно возникшая в недрах НКВД, прессующего самого себя, являлась никем, никогда не организованной и не требующей наладки системой защиты и во времена Воронцова продолжавшей надежно шифровать и агентурный процесс на любом его этапе. Но эта шифровальная машина, подобно дорогому хронометру, работала на драгоценном камне, которым являлся толковый информатор — без него она останавливалась. Сыск начинался там, где прилежный и удачливый старатель находил такую драгоценность, а Воронцов был толковым сыщиком и имел кое-что в своем кармане. Однако прежде чем извлекать что-то из своего кармана, следовало тщательно ознакомиться с содержанием общей корзины, и Воронцов принялся за акт судмедэкспертизы.

«Нервная ткань порвана путем скручивания шейных позвонков… брюшная полость вскрыта… рука отделена от тела… голова отделена от тела… повреждения нанесены предметом с зубчатой режущей кромкой…»

Из того, что лежало за этими фразами, Стивен Кинг мог бы извлечь роман ужасов, страниц на пятьсот, но будучи зафиксирован сухим, протокольным языком, кошмар производил впечатление умеренное и даже обыденное, а на Воронцова, так даже и скучноватое — три жизни, три агонии уложились в три листика, покрытые фиолетовыми прожилками мутного машинописного текста и раскинутые на поцарапанном конторском столе — тасуй! как хочешь. Кто тасует судьбу? Воронцов усмехнулся — если бы таким языком был написан Акт о Конце Света, то оперативный дежурный читал бы его, позевывая и почесывая задницу.