Честер Хаймз - И в сердце нож

— Его от тебя тошнило, — сказала Дульси.

Джонни ударил ее по лицу так, что она полетела со стула и осела на пол у стены.

Куколка пронзительно расхохоталась.

Джонни откинулся на стуле так, что тот закачался на задних ножках.

— Пусть эта стерва помолчит, — сказал он.

К столику подковылял Толстяк и положил свою пухлую руку Джонни на плечо.

Малыш вышел из-за стойки бара и застыл в проходе.

Дульси молча встала с пола и села обратно на стул.

— Пусть лучше твоя помолчит, — отозвался Чарли Чинк.

Джонни встал. Вокруг заскрипели стулья — все, кто сидел рядом со столиком Чарли, сочли за благо убраться подальше. Куколка вскочила и бросилась на кухню. Малыш подошел к Джонни.

— Тихо, Папаша, — сказал он.

Толстяк проковылял к столику Чинка и сказал:

— Бери ее, уходи и больше никогда сюда не показывайся. Ишь заявился на мою голову…

Чинк встал. Его желтое лицо потемнело и распухло. Куколка вышла из кухни и присоединилась к нему. Уходя, он обернулся и бросил через плечо Джонни:

— Мы еще поговорим, дружок.

— Давай поговорим сейчас, — ровным голосом отозвался Джонни, двинувшись в его сторону. Шрам на его лбу ожил, заиграл щупальцами. Малыш заслонил ему дорогу:

— Об этого ниггера не стоит и руки марать, Папаша!

Толстяк пихнул Чинка в спину.

— Тебе повезло, гаденыш, ох как повезло, — просипел он. — Сматывайся, пока везение не кончилось.

Джонни посмотрел на часы, потеряв интерес к Чинку.

— Пора, похороны уже начались, — возвестил он.

— Мы все придем, — сказал Толстяк, — но ты давай вперед, ведь ты там второй человек.

Черный, сияющий лаком катафалк испускал жар, как печка. Он стоял перед Первой церковью Святого Экстаза на углу 143-й и Восьмой авеню. Тощий черный мальчуган, сверкая белками глаз, дотронулся рукой до раскаленного крыла и тотчас же ее отдернул.

В закрашенных черной краской окнах церкви, ранее бывшей супермаркетом, отразились три черных «кадиллака»-лимузина и вереница роскошных машин, гуськом расположившихся за «кадиллаком», словно куры-несушки за петухом.

Люди всех цветов и оттенков кожи в пестрых одеждах запрудили улицу, чтобы поглазеть на сливки гарлемского преступного мира, почтившего своим присутствием похороны Большого Джо. Черные женщины защищались от палящего солнца яркими зонтиками и зелеными козырьками.

Эти люди угощались красными арбузами, выплевывали черные семечки и потели под вертикальными лучами июльского солнца. У многих в руках были большие винные и пивные бутылки и бутылки поменьше — с шипучкой или кока-колой, приобретенные в соседней засиженной мухами бакалее. Они лизали покрытые шоколадом брикеты мороженого, подававшиеся с тележки, уплетали сандвичи с жареной свининой и кидали обглоданные косточки на мостовую веселым кошкам и собакам, а крошки — нахальным гарлемским воробьям.

Ветер гонял мусор по грязной улице, пускал пыль в глаза, пачкал лица. Громкие голоса, раскаты смеха, колокольчики уличных торговцев сливались со звуками заупокойной службы из открытых дверей церкви и гулким летним грохотом автомашин на улице.

Получился отменный пикник.

Потные полицейские на лошадях, пешие полицейские с расстегнутыми воротниками форменных рубашек, а также патрульные машины с опущенными стеклами управляли толпой.

Когда Джонни поставил свой длинный «кадиллак» на отведенное место и вылез вслед за Дульси и Пламенной, по толпе прокатился легкий гул. То здесь, то там вслух называли его имя.

В церкви было жарко, как в духовке. Грубые деревянные скамейки были до отказа заполнены друзьями Большого Джо — там собрались игроки, сутенеры, проститутки, официанты вагонов-ресторанов, поборники Святого Экстаза, масоны — они пришли проводить его в последний путь и теперь поджаривались на медленном огне.

Джонни со своими женщинами протиснулся вперед. Оки уселись рядом с Мейми, Сестренкой и теми, кто должен был нести гроб, — были там белый стюард из вагона-ресторана, Великий Магистр ложи, к которой принадлежал Большой Джо, разодетый в роскошную красно-белую золоченую форму, седой плоскостопый официант, известный как дядя Джин, и два дьякона из церкви Святого Экстаза.

Гроб Большого Джо, уставленный корзинами с розами и ландышами, занимал почетное место перед кафедрой проповедника. Над гробом летали зеленые мухи.

За гробом на кафедре метался преподобный Шорт, словно под его ногами был не пол, а раскаленная плита.