Якоб Арджуни - Кисмет

Лейла между тем начала рассказывать о себе. Говорила она по-немецки плохо, с трудом подбирая слова.

— Мой отец — хорват, а мать — сербиянка. Я родилась в Боснии. Отец работает в машиностроительной фирме. Он не солдат. Когда началась война, он был против. Но у него длинный язык: лучше смерть, чем далеко от родины — Сербии. У него всегда был длинный язык. И вот он идет в тюрьму — в Хорватии, Сербии или еще где. Тогда мы с матерью пошли в Германию. В Германии Босния лучше, чем Сербия, даже лучше, чем Хорватия. Моя мать всегда говорит: всегда говорить, что я боснийка, никогда не говорить, что сербиянка. Боснийка — это как бедная старая такса директора. Все говорят: «Ах, бедная старая такса». А сербиянка — это как жена директора.

— Хм. А давно твоя мать работает на Аренса?

— Три недели.

— И что она у него делает?

— Деньги.

— Хорошо, а что она делает, чтобы их получить?

— Точно не знаю. Моя мать не должна ничего говорить об отце. У толстого Аренса длинные руки — до самой Хорватии.

— А когда исчезла твоя мать?

— В последнее воскресенье. Поэтому я сидела у Шмитцбауэр. Она знает, где моя мать. Она и Грегор знают. Но ничего не говорят. Говорят только: придет, придет.

— Синяки на руках — от Грегора?

— Да. Потому что я много кричу. Когда пропала мать, я плохо сплю.

— Хм.

Я думал о том, что будет делать Аренс, когда закончится его эпопея с франкфуртской бандой вымогателей, когда рухнет эта шаткая, держащаяся на насилии и принуждении конструкция. Возможно, у него в кармане уже лежит билет на какой-нибудь остров в Тихом океане. Если это случится, то часть города на многие годы будет парализована — не так, как во времена братьев Шмитц, когда их уход восприняли как не более чем заурядный кризис фирмы. Сейчас же, в результате деятельности «армии», обычный случай вымогательства за «крышу» превратился бы в скандал, а каждому серьезному рэкетиру пришлось бы передвигаться на танке, чтобы держать на плаву свой преступный промысел. Рэкет стал бы еще более скрытым, еще более жестоким и беспредельным. Рестораторы с ностальгией вспоминали бы о тех временах, когда они спокойно платили за «крышу», успешно покрывая эти расходы своими немалыми теневыми доходами. А завсегдатаи питейных заведений с тоской вспоминали бы о ночных попойках, во время которых в кабак не мог ввалиться какой-нибудь сумасшедший фанатик из какой-то «армии», способный уложить любого посетителя только для того, чтобы продемонстрировать свою силу.

Я закурил. Лейла тоже попросила сигарету.

— Сколько тебе лет?

— В следующем месяце будет пятнадцать.

— Курить вредно.

— Ты что, учишь меня, как моя мать?

— Послушай, ты хотела уехать со мной, и я здесь решаю, кому можно курить, а кому нельзя. Четырнадцатилетним девочкам курить нельзя.

— Ах, так? А дышать дымом старого сыщика четырнадцатилетним девочкам можно?

— Послушай, дорогуша, если ты еще раз назовешь меня старым сыщиком, пойдешь пешком к своему Грегору.

Она не улыбнулась и не хихикнула, но в ее тоне звучали издевательские нотки. Лейла покачала головой и, выждав немного, почти сочувственно ответила:

— Ты как Шмитцбауэр. Вы с ней две старые жопы.

Нет, все-таки она была несносной девчонкой. Если бы существовала игра под условным названием «За кем последнее слово?», я смело мог бы ставить на нее последние деньги. А в игре «Кто справится с четырнадцатилетним подростком» меня бы отсеяли еще во время предварительного отбора. Я протянул ей сигарету и зажигалку. Мы молча выкурили по сигарете, а потом я спросил:

— Сколько сигарет ты выкуриваешь за день?

— Как когда. День на день не приходится. Иногда сигарета — это последняя радость в жизни.

— Хм. Понимаю. А твоя мать не возражает?

— Когда как.

— Ладно. Давай договоримся…

— Договоримся?

— Ну да, заключим сделку.

— Ладно.

— Значит, так. Когда меня нет, можешь делать что угодно. Но в моем присутствии ты больше курить не будешь, а я буду. Понятно?

— В присутствии?

— Ну да. В присутствии — это значит, когда я нахожусь рядом.

— А ты куришь много?

— Много.

— Хорошо. А теперь небольшая сделка.

Я остановился у первого попавшегося киоска и купил пачку жвачки.

— Охренел, что ли? — сказала Лейла, когда я сел обратно в машину. — А сейчас ты не куришь в моем присутствии.

— Мы же договорились.

— Плевала я на твое «договорились».

— Хм. — Я кивнул. — Что толку говорить с дурочкой.

— О’кей. Давай жвачку.