Вячеслав Сухнев - В Москве полночь

Кавказская война всех против всех разрушила отлаженный за десятилетия быт частей Советской Армии. Штаб округа превратился в некий фантом: вроде, существует, и даже время от времени грозные приказы издает, и вроде, нет его, потому что приказы каждая армия округа выполняла по мере своего хотения. Меньше всех считался с округом генерал Ткачев. Части его Отдельной армии, разбросанные по всему Закавказью, стремительно теряли людей и матчасть. Иные, вроде дивизии Лопатина, находились в блокаде и откровенно голодали.

Казалось бы, командующий армией обязан был стучаться во все высокие двери, требовать помощи или, по крайности, решения о выводе в Россию наиболее дезорганизованных и обворованных частей. Однако командарм, всегда окруженный внушительной свитой кавказских боевиков, кочевал, словно Махно с тачанками, с вертолетным полком, сдавая его время от времени в аренду любой противоборствующей стороне для выполнения самых разных тактических задач. В полку остались лишь жестокие и равнодушные люди, которым было все равно, кого бомбить. И бомбили они на своих «крокодилах» с замазанными бортовыми номерами мастерски, требуя оплаты за услуги в твердой валюте.

Ходили в «коммерческие» рейды и танковые части Ткачева. Гибли люди, уничтожалась техника. Только ни один случай потерь российских войск в необъявленных боевых действиях военная прокуратура Отдельной армии не рассматривала.

В Москве, конечно, знали, что часть валюты, заработанной в боях, забирает себе командарм, что у него мерседес, подаренный экс-президентом одной из кавказских республик, что он замешан в торговле оружием и горючим. Знали, но молодой генерал «цекамольского» призыва по-прежнему оставался на посту, попирая писаные и неписаные законы, дискредитируя российскую армию, которая, как ни крути, грубо вмешивалась во внутренние дела молодых государств Закавказья.

В одном из танковых полков офицерское собрание вынесло командующему Отдельной армией вотум недоверия, после чего всех офицеров вместе с семьями выбросили из квартир в небольшом городке, где дислоцировался полк. Теперь танкисты готовились к самовольному маршу-прорыву в Россию, и не ушли до сих пор только потому, что командарм пообещал разбомбить «изменников», едва хоть один танк выдвинется из расположения полка.

Вот такая репутация была у человека, на встречу с которым приехал Федосеев. Крепко сбитый, в полевой форме, бритоголовый и оттого похожий на Блюхера, командарм сидел на углу огромного стола министра обороны Шаоны и лениво покачивал ногой в грубом грязном ботинке. Рядом толпилось около десятка офицеров — свита. Командарм дернулся было навстречу Федосееву, но тот даже руки не подал, лишь отрывисто кивнул.

— Так, вы все! — повернулся Федосеев к свите командарма. — Погуляйте пока, ребята…

Свита перестала гудеть. Офицеры посмотрели на Ткачева. Тот пожал плечами и движением бровей отпустил гвардию. Ткачева, чувствовалось, заметно обескуражило прохладное приветствие московского начальника. Однако позы не сменил.

— Слышал, вас тут в заложники захватили, товарищ генерал-лейтенант? — спросил командарм после неловкого молчания.

— А ты, конечно, лично прибежал меня спасать? — ухмыльнулся Федосеев с некоторой брезгливостью.

— Если вовремя узнал бы — прибежал бы, — сверкнул крупными белыми зубами Ткачев. — Я ведь отвечаю за порядок на своей территории перед вышестоящими товарищами.

Федосеев побагровел, и Седлецкий решил, что генерал сейчас наорет на командующего Отдельной армией, как на последнего мальчишку. Однако Федосеев сдержался, посмотрел на свет стакан, набулькал из графина воды и залпом выпил. Напряженная тишина повисла в изукрашенном картами кабинете министра обороны — тщедушного, черноусого, похожего на каленый гвоздь, полковника. Еще вчера он был капитаном союзных погранвойск, командовал заставой на Пяндже. А министром в новой Шаоне стал потому, что доводился двоюродным братом премьеру.

Капитан, стремительно превратившийся в полковника и министра, еще не растерял чувства робости перед генералами, этими олимпийскими жителями, запросто свалившимися в его кабинет.

— Может, подать чаю, господа? — неуверенно спросил он, наблюдая, как Федосеев опять примеряется к графину.

И сам обрадовался возможности хоть чем-то себя занять: засуетился, расставляя чайный сервиз, принялся вскрывать банку с халвой, замахал на дылдоватого и ленивого порученца.