Деннис Лихэйн - Святыня

Проезжая с триумфом по улицам Рима, Цезарь обронил, что никогда еще не встречал военачальника храбрее Верцингеторикса, командующего кельтской армией в Галлии. И наверное, для того, чтобы похвала его прозвучала возвышеннее, Цезарь во время триумфального шествия все время помахивал отрубленной головой Верцингеторикса.

Так ум в который раз победил грубую силу. Ум подчиняет себе сердце. Оголтело ринуться подобно кельту, прострелить колено Дезире и ждать от этого каких-то результатов — глупее глупого. Дезире — тактик. Дезире — это Рим.

Бурление крови во мне прекратилось, кровь подернулась льдом. Я сидел, слушая звук работавшего вхолостую мотора, а справа от меня катила свои воды Чарльз-Ривер. Пульс мой стал реже. Руки уже не дрожали.

Это ведь не кулачный бой, говорил я себе. Из кулачного боя ты возвращаешься окровавленным, твой противник окровавлен несколько больше, но обычно, если ему так хочется, он готов к новым сражениям.

Но у нас это война. А чтобы победить на войне, надо отрубить противнику голову. И все будет кончено.

— Как настроение? — спросила меня Дезире, выходя из дома Джея с десятиминутным опозданием.

— Превосходное! — Я улыбнулся.

Остановившись возле машины, она восхищенно присвистнула:

— Роскошь какая! Хотелось бы мне, чтоб погода была теплее, чтобы можно было поднять верх!

— Мне тоже бы хотелось.

Прежде чем открыть дверцу, она легонько погладила ее, потом открыла и, влезая, коротко чмокнула меня в щеку.

— Где мисс Дженнаро?

Перегнувшись через мою руку, она провела пальцами по деревянной отделке руля.

— Мисс Дженнаро решила еще пару деньков погреться на солнышке.

— А что я говорила! Только вот билет пропал. Мы взлетели на эстакаду автострады, после чего свернули на трассу 1, слыша позади себя автомобильные гудки.

— Мне нравится, как вы водите, Патрик. Очень по-бостонски.

— Я и есть бостонец, — сказал я. — Бобоед до мозга костей.

— Нет, вы только послушайте этот двигатель! — восхитилась она. — Рычит, как леопард!

— Я и машину купил из-за этого. Обожаю рычанье леопардов.

Она хмыкнула, издав тихий гортанный звук.

— Надо думать!

И, положив нога на ногу, откинулась в кресле.

На ней были голубые узорчатые джинсы, темно-синяя кашемировая кофта навыпуск и с капюшоном и коричневые мягкие мокасины. Ее духи пахли жасмином, а от волос шел запах хрустких яблок.

— Ну что, — спросил я, — развлеклись по возвращении?

— Развлеклась? — Она покачала головой. — Все время после приземления просидела взаперти в этой квартире! Боялась нос высунуть до вашего приезда! — Она вынула из сумочки пачку «Данхилла». — Не возражаете, если я закурю?

— Нет. Мне нравится сигаретный дым.

— Бывший курильщик? — Она щелкнула зажигалкой на приборной доске.

— Скорее борющийся с пристрастием к никотину.

Мы проскочили Чарльзтаунский туннель, и перед нами выросли огни Тобин-бриджа.

— По-моему, не стоит так строго порицать наши слабости и пристрастия.

— Вы в этом уверены?

Она закурила и втянула в себя дым, издав явственно слышимый свистящий звук.

— Абсолютно уверена. Все мы смертны. Не правда ли?

— Насколько мне это известно, да.

— Так зачем же бороться с вредными привычками? Зачем какие-то из них — пристрастие к алкоголю, героину, никотину, сексу, наконец, назовите что угодно — особо выделять, делая из них жупел и пугая этим детей, если мы не отказываемся жить в больших городах, где воздух полон токсинов и дыма, если мы едим высококалорийную пищу или, черт меня возьми, являемся гражданами самой индустриальной страны в мире?

— Резонно.

— Если я и умру от этого, — она потрясла в воздухе сигаретой, — то, по крайней мере, это будет мой собственный выбор. Тут уж ничего не попишешь — сама руку приложила, сама и отвечай. Все лучше, чем угодить под грузовик во время пробежки трусцой.

Я невольно улыбнулся:

— Мне не доводилось слышать такой забавной аргументации.

Мы выехали на Тобин-бридж, и пролеты моста напомнили мне Флориду, там тоже физически ощущаешь под собой водную стихию. И не только Флориду это напоминает, нет. Ведь именно здесь погибла Инее Стоун, исходя криком, когда пули впивались ей в тело, раня жизненно важные органы, именно здесь глянула она в глаза безумию и матереубийству, хотя о последнем она могла так и не узнать.

Инее. Была ли ее гибель частью замысла или же не была?

— Так что же, — сказала Дезире, — назовем мою философию нигилизмом?