Валерий Хазин - Прямой эфир

Немало озадаченный, Хунайн ибн Исхак решил все же не лишать себя сна и отложил решение до утра.

Поднялся он, по привычке, с рассветом и, перекусив наскоро фруктами с бухарской закваской, почти тотчас вернулся к высоким костяным подставкам, на которых были разложены пергаменты «Онейрокритики», сшитые на римский манер стопой-четвериком – дестью, сказали бы на книжном рынке Багдада, или – по-гречески – тетрадью.

Довольно долго он расхаживал дугой между треножниками, постукивал пальцами по резным окоемам, перелистывал плотные тетради, бормотал и покашливал – и, конечно, пропустил бы час прохлаждающего шербета, если б ему не доложили вдруг, что к воротам его дома приблизился и ожидает дозволения войти Абу Сулайман Дауд ибн Халаф аль-Исфахани.

И, похоже, досада его в тот миг оказалась столь жгучей, что кашель так и раскрошился в его горле, а одна из подставок опрокинулась на пол.

«Обычай – деспот меж людей», – чуть было не простонал Хунайн ибн Исхак, а подумал так: почему не когда-нибудь, а теперь? Почему он, придворный врач и глава Дома Премудрости, Байт-аль-Хикма, по слову которого сзываются и распускаются ученые собрания Багдада, – почему теперь, а не когда-нибудь он вынужден склонить голову под ярмом гостеприимства и отворять двери Дауду аль-Исфахани, чей визит был бы любезен сердцу третьего дня или послезавтра – когда-нибудь, но не теперь?

И он всплеснул руками…

А потом хлопнул в ладоши и велел, откашлявшись, подать к обычному гостевому столу еще два особых шербета, любимых его другом Даудом аль-Исфахани, – фиалковый и дынный.

И скорее, чем можно было бы представить, он убедился, как мудра была багдадская пословица, а к исходу дня и вовсе устыдился собственной пылкости утром и возблагодарил прохладу вечера.

Он и позднее, много лет спустя, не припомнил бы встречи более увлекательной и беседы столь стремительной и странной, что, чуть коснувшись языка, тут же, подобно некоторым хазарским зельям, превратила горечь досады в едва переносимую сладость. И много лет спустя он не уставал восхвалять в молитвах тогдашнего незваного гостя, Дауда аль-Исфахани, ибо беседа с ним и речь их блуждающая далеко завела обоих и довела, очевидно, до того сновидения, что, снизойдя позднее, и разрешило загадки Артемидора. И даже позабыв многое, Хунайн ибн Исхак не уставал изумляться и тому, что все случайности, по-видимому, и в самом деле были предопределены, хотя говорили они, как вспоминалось, преимущественно об именах…

Правда, первым же словом Абу Сулайман Дауд ибн Халаф аль-Исфахани поспешил заверить (с низким поклоном), что для визита у него – несколько веских причин, немало весомых находок и множество легковесных историй. Он просил (с еще более низким поклоном) улыбки и снисхождения старого друга, ибо торопился показать ему папирусные свитки, выкупленные с большим трудом в Гондишапуре: трактаты Галена по медицине, «Физику» Аристотеля и наиболее полный – добытый, наконец, – свод Септуагинты с редчайшим эллинским переложением притчей и псалмов царя Сулаймана.

Трудно, говорил Дауд Аль-Исфахани, вот уже тридцать лет почти невозможно прибавить что-либо к вящей славе Байт-аль-Хикма, с тех пор как светлой милостью халифа Аль-Мамуна (да благословит Всевышний его гробницу!) во главе Дома Премудрости поставлен был Хунайн ибн Исхак. Но это – прибавление достойное, драгоценное и достославное. И кто, как не он, математик и врач, давно прозванный шейхом толмачей и на книжном рынке Сук-аль-Варракин, и на большом базаре Багдада, – кто, как не он, способен оценить вес доставленного в сокровищницу Байт-аль-Хикма? Ведь чем весомее находка, тем более легкокрылой будет скоропись толмачей и толковников в Розовом зале, тем быстрее достигнет мудрость и самых границ Халифата, и понесется дальше за пределы его…

А Хунайн ибн Исхак благодарил друга и соглашался с ним, но вспоминал слова Сулаймана: гомон толпы – что треск тернового хвороста под котлом и пронесется дымом. Пусть и правда, улыбался он, переводчик иногда воспаряет птицей или заливается меж ветвей, но не ведает рынок того, как пригнетает толмача к земле его каждодневное тягло и с каждым годом делается все обременительнее. И бывает порой: едва лишь увидит он цветущее взлобье холма в окне, глядь – а оно уже изъедено осеннею пылью, пока сам он успел измолоть себя до трухи… Или – хуже того – лежит толмач днем и ночью меж двух полей, но не камнем небесным, звенящим, а камнем межевым, вросшим в землю, под который и вода не течет; и по левую руку его жарко, а справа – роса замерзла…