Валерий Хазин - Прямой эфир

Вот почему искушенные чаще всего против эпиграфов – и письменных, и устных.

И если здесь и сейчас он все же был услышан или замечен – мы спешим согласиться с теми, кто просит считать его чем-то вроде местоимения, пустого звука, указующего на имя, но не имеющего – здесь и сейчас – места, то есть попросту несуществующим.

А если то, что принято называть эпиграфом, прозвучало или послышалось все-таки – то потому лишь, что это – очевидно и безусловно – был сон.

Правда – чтобы не лукавить – трудно даже сказать, чей сон, хотя – уверяют – видели его многие.

Нам же, похоже, лучше поскорее присоединиться к опытным, уточняющим, что правильнее говорить не «видели многие», но «было позволено», или – «когда позволялось увидеть некоторым».

Словом, чье это сновидение, мы не знаем, зато почти наверное можем указать последовательность его появления – в обратном, так сказать, порядке – in order of disappearance, в порядке исчезновения сновидцев. И, пожалуй, успеваем упомянуть и еще кое-что: первые, ставшие здесь последними, когда-то носили, в отличие от иных героев, настоящие имена – и, значит, все, что случилось или привиделось, было чистой правдой.

Итак, Дану сначала приснилось, будто его разбудил голос Иосифа Кана, хрипловатый, узнаваемый – эфирный. Непонятно, чему Дан изумился сильнее – тому ли, что услышал во сне, или тому, как быстро улетучилось его изумление: ему тут же вспомнился английский психоневрологический каталог, самый надежный и полный, где утверждалось, что в жизни любого здорового человека бывает в среднем не менее десяти галлюцинаций.

Между тем, как это часто случается при встрече с превосходным рассказчиком, голос Иосифа становился словно бы все более облачным постепенно, словно бы удалялся ввысь, покачиваясь на волнах, – и очень скоро Дан перестал слышать его, но зато начал видеть и кое о чем догадываться:

Абу Заид Хунайн ибн Исхак аль-Ибади, математик и врач при дворе многих халифов, давно прозванный к тому же шейхом переводчиков, очнулся от дремоты и улыбнулся. Может быть, его обрадовала прохлада, которую вдохнул, наконец, под аркаду его балкона вечерний ветер с близкого берега Диялы. Или, возможно, ему понравилась собственная мысль.

Не зря, вспомнил он, говорят в Багдаде: не спеши с хулой – обернется хвалой. И верно: как часто то, что поначалу представляется пагубным, потом оказывается благотворным, подобно тому как малая толика яда становится целительной в умелых руках лекаря…

Вот и сегодня: еще утром ему казалось, что досада вот-вот разольется желчью по его жилам, и даже вскипит подлинным гневом под ребрами, и отравит весь день – а теперь, когда день этот перетек говорливым ручьем в вечер, он мог бы признаться себе, улыбаясь, что не насчитал бы в своей жизни и полудюжины таких дней, столь же освежающих и полноводных.

Накануне он закончил чтение последней, пятой книги Артемидоровой «Онейрокритики» по-гречески, а потом не мог уснуть до поздней ночи. Прежняя радостная уверенность его внезапно испарилась. Он-то полагал, что в голове его все сложилось, и уже собирался было, как заведено, созывать назавтра пятерых переписчиков в Розовый зал под Южное крыло Байт-аль-Хикма, чтобы они немедленно приступили под его диктовку к записи перевода – сирийского или арабского, можно было решить наутро привычным способом – бросив жребий.

Но, подумав о жребии, он понял вдруг, что все эти дни и ночи ясные не давала ему покоя некая тень, как будто пробегавшая то тут, то там по строкам Артемидора, как будто застившая свет временами…

И вот что, сказал себе Хунайн ибн Исхак, омрачало решимость переводчика – вот что тревожило и мучило.

Казалось бы, не встречалось еще (или не было известно пока) более убедительного и всеобъемлющего свода толкований снов, чем труд знаменитого онейрокритика из Далдиса. Язык его был прост, объяснения прозрачны, замысел очевиден. Но зачем потребовалось Артемидору делить этот труд на три части «всеобщие» и две – «сокровенные», обращенные к его сыну? И главное: как следовало понимать (а тем более переводить с греческого) все эти странные и неправдоподобные истолкования снящихся чисел или имен – в книгах второй, третьей и четвертой? Не мог же Артемидор, всеми почитаемый и безупречный, пересекавший семь морей, девять границ и двенадцать самых многолюдных островов, – не мог же он и в самом деле опутать сам себя тенетами мальчишеских исчислений и так нарочито забыть неэллинов – тех, кому сновидения являются на иных языках?