Сергей Белошников - Ловкач и Хиппоза

Сразу после окончания школы Валентина-Хиппоза вообще послала своих стариков на три буквы и переехала жить в эту самую коммуналку к своей престарелой бабуле, которая ее родителей-артистов на дух не переносила, а во внучке души не чаяла. Даже закрывала глаза на то, что Хиппоза иногда в открытую покуривала в этой комнате дурцу. Хотя, может быть, наивная бабуля и не врубалась до конца в это дело. Потом бабуля окончательно закрыла глаза, а двадцатисемиметровая комната с большим пятиугольным эркером, из которого видны водопады московских крыш, досталась Хиппозе по бабулиному завещанию. Где она с тех пор и жила-поживала беспечально в гордом одиночестве, лишь время от времени с треском выгоняя очередного любовника-нахлебника – характер у Хиппозы тот еще: свирепый, как у меня. А вообще-то Хиппоза девушка во всех отношениях симпатичная, хотя и суровая временами.

Существовала же Хиппоза за счет того, что верные дружки-обожатели толкали на разных вернисажах и художественных толкучках ее картины, которые она пекла с неимоверной быстротой. Особенно, когда была под кайфом. Сама Великая Хиппоза никогда не опускалась до того, чтобы лично менять свой талант на презренный металл на какой-нибудь тусовке, покупателей она и на порог своей комнаты не пускала. Поэтому на Хиппозу работали ее многочисленные приятели. Все они, как правило, были хиппарями и все хоть немного, но в Хиппозу были влюблены. И поэтому отдавали ей все до последнего цента. А она, знай милостиво принимала эти подношения.

Изготовляла Хиппоза свои нетленки в какой-то непонятной, ею самой изобретенной технике: пастелью и маслом с дальнейшей прорисовкой флюоресцентными и люминисцентными красками, а потом еще присобачивала на картины кусочки фольги, клочки меха, ракушки, старые ручные часы, шкурки ящериц (я сама видела!) и прочие невероятные прибамбасы. Но на зрителей и особенно (что важно) на потенциальных покупателей, впечатление эти ее экзерсисы производили просто умопомрачительное. Особенно на иностранцев. Я это утверждаю, потому что в чем, в чем, а в живописи я все-таки прилично разбираюсь. Тем более, что все работы Хиппозы были сделаны, как ни странно, в достаточно реалистичной манере. А ко всему прочему ее полотна были насквозь пропитаны отчаянной эротикой – по этой части Хиппоза всегда была дока.

Плюс к этому, насколько я знала, Хиппоза пользовалась в тусовочно-киношных кругах большой популярностью, выступая время от времени (только после длительных уговоров и если ей давали полную свободу действий) в качестве художника-постановщика на съемках всяких авангардных клипов наших молодых волков-клипмейкеров. Ее комната-мастерская, насколько я успела рассмотреть, по-прежнему была завалена разнообразным хламом и старьем, из которого Хиппоза на съемочной площадке ваяла свои клиповые фантазии. Она даже пару раз работала на съемках у Владика. У покойного Владика. Больше она у него не поработает. Эта мысль мигом вернула меня в сегодняшний день, и мне опять стало так тошно, что, видимо, это тут же отразилось на моей физиономии.

Потому что Хиппоза плюхнулась в кресло напротив и, привычными движениями набивая пустую беломорину смесью травки и табака, сказала:

– У тебя что-то случилось, Миц-Миц. Иначе ты бы не прикатила так поспешно. Давай, давай, выкладывай. Не стесняйся, все свои.

Я внимательно посмотрела на Хиппозу, прикидывая – какое количество безопасной для нее же правды можно вывалить. И то ли коньяк на меня так расслабляюще подействовал, то ли полная безысходность, – не знаю. В общем, я рассказала ей абсолютно все, без утайки. Со всеми подробностями, именами и своими переживаниями. Даже про Ломоносова поведала.

Рассказывала я долго, бессвязно и испуганно. Время от времени меня начинало колотить, и тогда Хиппоза подливала мне в рюмку коньяка. Хиппоза сидела молча, слушала, почти не перебивая. Только иногда задавала вопросы о каких-нибудь не совсем понятных ей деталях и событиях – я ведь перескакивала с пятого на десятое. Она засадила косячок, а второй мы с ней дружно выкурили на пару во время моего бесконечного монолога. После косячка я почти совсем успокоилась и закончила свою печальную повесть уже без истерического надрыва. Не то что начала.

Наконец я замолчала.

– Это все? – спросила Хиппоза.

– Да вроде, – не очень уверенно сказала я. – Может, я чего и забыла… Но так, несущественное.

– Понятно, – кивнула Хиппоза и встала.

Подошла к окну и стала смотреть на мокрые от дождя крыши, утыканные антеннами, как ежики иголками. А я уставилась на ее худую спину и ждала, чем же она мня порадует.