Станислав Родионов - Следователь прокуратуры - повести

— Никакой интуиции. Достоверные знания. Когда собирали рассыпанные дыни, она сказала про золотые часы. Когда оказались у дома, сообщила, что тот кооперативный. Сели за стол, выложила сберегательную книжку. В нашей работе — как в театре: чуть переиграл — и уж нет веры. Впрочем, он мог и по квартире узнать. Сказал же, что холостяцкая. А у женщины холостяцкого быта не бывает.

Они подошли к метро. В вестибюле Рябинин долго протирал стёкла очков, которые, казалось, набухли вместе с оправой. Тёплый воздух, бьющий из-под земли и чуть пахнущий баней, досушил их. На эскалаторе проехали молча. В вагоне из-за грохота Рябинин говорить не любил. Они стояли у двери, пережидая дорогу.

На первой станции вошёл парень с девушкой. Жёлтая куртка, вроде тех, что носят путевые рабочие, светилась, как луна. Чубастые волосы имели небывалую подъёмную силу — их и вода не уложила. Голоногая девочка, без плаща, в лёгком платье, была одной из тех, кому родители вместе с паспортом давали полную свободу, забыв дать воспитание. Она сразу же юркнула под куртку, откровенно прижавшись к парню. Тот обнял её и начал целовать в шею. Девица тихонько охала ему в грудь.

Сидевшая женщина качнулась вперёд, загораживая школьницу лет девяти. Молодой лейтенант поспешно вытащил книгу-спасительницу. Солидный гражданин пошевелил губами, вздохнул и отвернулся, рассматривая дальний конец вагона. Только две старшеклассницы смотрели на них, забыв свои разговоры: возможно, они получали первый урок любви.

— А ведь тоже любовь! — громко произнёс Петельников, перекрывая голосом тоненький вой.

Все посмотрели на инспектора: что дальше?

— Только собачья, — сказал он дальше.

Девица под курткой затихла.

— Посмотреть бы её маму, — почти крикнул Рябинин, потому что громко говорить не умел.

— Или его папу. — Петельников умел.

Она вылезла из-под куртки. Парень бросил целоваться, насторожённо вслушиваясь. Был виден только лохматый затылок да широченная жёлтая спина.

— А ведь это хулиганство, — продолжал Рябинин, — нарушение общественного порядка.

— Совершённое с особым цинизмом, — добавил инспектор.

Парень сбросил руки с плеч девицы и заметно напрягся. Она зло глянула на всех прищуренными, липкими от краски глазами. На остановке они выдавились из вагона и остались ждать следующего поезда с менее притязательными пассажирами. Уже через стекло она успела показать им язык, но и Петельников успел ей скорчить страшную рожу.

Мысль Рябинина каким-то образом перескочила на Таню Свиридову. Возможно, она и не перескакивала, а вертелась вокруг последнего допроса, пока он разглядывал примитивную парочку. Рябинин знал за собой этот мучительный грех, почти болезнь, а может, просто следственную привычку — решать какую-нибудь задачу везде и всегда: на работе, дома, в транспорте и во сне — пока та не решится. Он уже к этому привык. Привык, что задача решалась неожиданно, неожиданно отдарив редким наслаждением сделанного открытия.

Вот и сейчас подумал, что этой забубённой девчонке ничего не надо, кроме тёмной подворотни. А Таня Свиридова… Они вышли из вагона. Петельников увидел, что следователь изменился на глазах — блаженно улыбается, стоя на эскалаторе задом наперёд.

— Вадим, почему же городские на мошенника клевали, а Тане Свиридовой с ним было смешно?

— Ради этого и допрашивал?

— Ради. А разве мало? Ну так почему?

Они поднялись на поверхность. Дождь, словно им крапали из распылителя, сразу начал оседать на них. Фонари горели в матовых ореолах, как в тумане. Осенний воздух тут, на окраине, от близлежащих лесов имел чуть винный запах.

— По серости, — предположил инспектор.

— Девчонка с мясокомбината не шибко образованна. Кстати, Свиридова заметила, что он симпатичный.

— Думаешь, раскусила?

— Нет! — Рябинин даже подскочил, сбившись с шага. — Да потому, что Таня Свиридова хотела полюбить, а те хотели выйти замуж.

— Ну и что?

— Её интересовали чувства.

— Ну и что?

— Как «ну и что»?! — Рябинин остановился и схватил инспектора за рукав, нацеливаясь очками в его лицо: — Как «ну и что»?! Она простой человек. Ей нужны чувства. А у него вместо них целование ручек, цветы, ресторан… Эффектно и вполне заменяет. А в деревне не нужны цветы, смешно целовать ручки и нет ресторанов. Там естественность. Поэтому в деревне Сивков оказался обезоруженным.

— Там даже молоко натуральное, — вставил Петельников.

— А городские девушки за чувства принимали лоск. В городе манеры сходили за любовь. Понимаешь? Галантность вместо чувств! Форма вместо содержания.