Михаил Гребенюк - На участке неспокойно

Иван Никифорович поспешно поднялся, увидев Катю. Он держал в руках половник и тарелку. Рядом с ним, на тумбочке, стояла открытая кастрюля, из которой шел густой пар.

- Куда же ты, дочка? Поела бы.

- Не хочу, папа, извини, - отвернулась Катя, не выдержав обеспокоенного, вопрошающего взгляда отца. - Кушайте без меня. До свидания.

- Взяла бы чего-нибудь с собой. До вечера далеко. Проголодаешься… Ты и так уж извелась вся.

- Ничего, ничего… Спасибо.

Иван Никифорович поставил на стол тарелку и испуганно оглянулся, поражаясь наступившей глубокой тишине. Казалось, все вокруг исчезло. Остался лишь он один с половником в руке да кастрюлей, наполненной варениками.

«Была бы жива мать, она бы не допустила такого срама, - с тоской подумал Иван Никифорович. - Что я теперь буду делать с ними? По закону - надо бы, чтобы они жили. Не получилось бы и с нею так же, как со мной… Коротаю на старости лет дни один, как перст, со своими горькими думами».

Вошел Анатолий с полотенцем в руке. Он только что принял душ, и это еще больше подбодрило его. Ему уже казалось, что все в этом доме было его собственностью и он мог вести себя так, как заблагорассудится.

Все-таки здорово сделано! Он, Анатолий Депринцев, прекрасно понимал это.

- Послушай, папаша, что я накропал.

Анатолий, как чалмой, обмотал полотенцем голову, склонился и, приложив руки к груди, начал читать нараспев.

Иван Никифорович ничего не сказал.

- Здорово, правда?

- Занимался бы ты делом, Анатолий, - вздохнул Иван Никифорович.

- Темнота… это же шедевр, ты понимаешь? Я вложил, значит, в него всю свою душу. Увидишь, скоро весь Янгишахар заговорит обо мне.

- Разговорами сыт не будешь.

- Нет, ты неисправим, старик. Ладно, не обижайся, - снисходительно похлопал Анатолий по плечу Ивана Никифоровича. - Давай, значит, завтракать. Что там у тебя? Опять вареники?

- Вареники, - вяло отозвался Иван Никифорович.

- Катя! - закричал Анатолий. - Ка-атя-я! Иди завтракать!

- Не надорвись!

- Обиделась, значит?

- Бить тебя некому, Анатолий.

- Сейчас не те времена, папаша, во-от… Розги только в музеях встретишь. Сейчас главное - слово. Надо убедить, значит, того, кто провинился: что белое- белое, черное - черное. Понял?

- Как не понять. Скоро семьдесят, лет стукнет.

- Вот… Давай накрывай на стол. Проголодался, как волк… Катя! - снова позвал Анатолий.

- Ушла она, чего надрываешься? - недобро сверкнул глазами Иван Никифорович.

- Ушла?.. Гмм…

Анатолий прошелся по кухне и тяжело опустился на стул. Он почувствовал облегчение, постепенно переходящее в радость. Ему не придется теперь сидеть с Катей за одним столом и выслушивать ее упреки. Он может открыто смотреть на все, что ему понравится, до вечера не чувствуя ее строгого, осуждающего взгляда.

- Ты что расселся-то? - загремел посудой Иван Никифорович. - Завтракать не будешь, что ли?

- Давай, папаша, на стол все, что есть в этом доме, - соскочил Анатолий. - Я сейчас, во-от, сбегаю за вином, и мы, значит, с тобой немного попируем. Договорились?

- Никуда гы не пойдешь! - властно сказал Иван Никифорович. - Хватит, погулял в Ташкенте. Пора за ум браться. Катерина велела за тобой присмотреть.

Старик приврал: Катя ничего не говорила. Ему нужна была эта-ложь, чтобы как-то спасти семью от развала. Он около тридцати лет жил один, без жены, и пугался, думая, что такая же участь может постигнуть дочь. Легко было выйти замуж в Ташкенте, убеждал он самого себя. Здесь же, в. Янгишахаре, женихов немного. Участковый уполномоченный ему не нравился. Вообще, все работники милиции, какую бы должность они ни занимали, вызывали в нем чувство досады. «Лучше заставить дочь жить с мужем-бездельником, чем привести в дом милиционера», - думал он.

Собственно, эта его нелюбовь к работникам милиции сдерживала теперь в нем ненависть, которая временами вспыхивала при виде Анатолия. Развязность и лень зятя казались ему пустяком в сравнении с одиночеством, уже начавшим подтачивать молодость дочери.

Катя почувствовала себя уверенно только тогда, когда увидела здание больницы в глубине небольшого сквера. Прежде чем зайти в него, она решила немного посидеть на скамейке, в тени широких, густых чинар.

Шел двенадцатый час. Солнце, застыв в зените, казалось, охватило полнеба. Оно жгло так, что плавился асфальт. Люди, изредка появлявшиеся на противоположной стороне улицы, шагали медленно, прикрывая головы зонтом, газетой, книгой. Даже машины задыхались от жары и надсадно гудели, оставляя за собой глубокие следы от шин.