Михаил Гребенюк - На участке неспокойно

«На кухне - оратор, на улице - оратор, куда от них деваться? - нервно усмехнулась Катя и торопливо закрыла окно. - Нет, надо что-то решать, и чем быстрее, тем лучше. Нельзя жить раздвоенной жизнью. Не сходить ли после дежурства к Сергею? Эх, Сережа… Хватит ли у него терпения выслушать ее? Пожалуй, он и слушать не станет. Зачем она нужна ему… Он теперь и руки не подаст…»

Голоса на кухне смолкли, послышались тяжелые неуверенные шаги.

- К тебе можно, Катюша?

- Ты уже зашел.

- Прости, значит…

- Протрезвел?

- Я не пил.

Это был Анатолий. Он стоял около дверей и смотрел на Катю воспаленными глазами. В его руке был измятый лист бумаги.

- Что тебе?

- Вирши написал. Во-от.

- Отошли в газету.

- Я хотел тебе прочесть. Ты когда-то любила слушать…

- Когда-то ты был человеком, и этого человека, немного умевшего писать стихи, я уважала. Потом же ты стал зазнайкой, забулдыгой, подлецом. Нет и не может быть у тебя светлых чувств. Не оскорбляй своей пошлостью поэзию!

«Неужели я когда-то любила его? - горестно усмехнулась Катя - Он же совсем не тот, за «ого себя выдает… Что ему от меня нужно?»

Он был в новой, сильно помятой пижаме и в истоптанных отцовских тапочках. На его загоревшем продолговатом лице застыла робкая, заискивающая улыбка. Под глазами четко выделялись темные круги.

- Катюша, прошу тебя, прости, если можешь, - несмело попросил Анатолий. - Я теперь совсем другой. Мы хорошо будем жить. Вот послушай, значит… Это я тебе писал.

- Ничего мне не надо, - устало отмахнулась Катя.

- Я тебя очень прошу!

Она не ответила, и он воспрянул духом: развернул лист и, подождав немного, начал читать неторопливым окающим голосом:

«О какой любви он говорит? - возмутилась Катя. - Разве ему известно это чувство? Да и его ли это стихотворение?»

Анатолий читал все громче и увереннее, все с большим подъемом. Теперь уже не было видно под его глазами темных кругов, на лице уже не было тяжелых складок, делавших его старше своих лет, он казался юношей, тем, что однажды, как вихрь, ворвался в ее жизнь, на некоторое время сделав ее самой счастливой женщиной в мире.

Нет, это не его стихотворение. Он не мог написать так. Она хорошо знала его… Хотя… прошло столько времени! Может быть, ему удалось кое-чего достигнуть? Интересно, любит Сергей стихи? Вот если бы он написал ей так: «Я хочу о любви говорить. Я хочу о любви молчать!»

- Тебе понравилось?

- Понравилось.

- Серьезно? Я так счастлив! Во-от… Ты знаешь, я, наконец, нашел себя, - задыхающимся от волнения голосом проговорил Анатолий.

Катя спросила только затем, чтобы как-то отвлечься от навязчивых мыслей:

- Будешь воспевать любовь?

- Это же замечательно, Катенька! Мы так мало пишем о любви! Ты полистай сборники поэтов, вышедшие в последнее время. В них же одна тенденциозность! Это унижает человека! Наоборот, убивает в нем самое лучшее. Во-от!

- Тебе ли говорить об этом! - тяжело вздохнула Катя.

- Я - поэт! - в его голосе прозвучала открытая гордость. Он шагнул к ней, широко разведя руки.

- Не подходи!

- Брось дурить, старушка, мы же не дети.

- Не подходи!

- Ладно, поговорим вечером… Ты не расстраивайся, я не хочу тебе зла, во-от. Я приехал к тебе с чистым сердцем.

- Не нужен ты мне, Анатолий!

Она сказала не совсем уверенно. Он заметил это, и его губы скривила самодовольная усмешка. В нем появилась прежняя уверенность, и он вышел из Катиной комнаты, убежденный в том, что вечером все изменится.

Катя заметалась по комнате, как только снова осталась одна. Она проклинала себя за свою бабью слабость. Ей не следовало даже разговаривать с ним. «А жить? Нет, нет, ни за что на свете! Никогда, - горячо запротестовала она. - Завтра же скажу, чтобы уходил отсюда!»