Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Я, Пьер-Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — единственный наследник по прямой линии графов де Мюзийяк, о которых известно — правда, не вполне достоверно, — что они получили свой титул незадолго до Религиозных войн. Замок Мюзийяк возведен в благословенном 1632 году моим предком Орельеном, сеньором дю Кийи. Мне достаточно окинуть взглядом рабочий кабинет, где я сейчас пишу, чтобы увидеть портреты всех тех, кто владел замком до меня: Пьера де Мюзийяка — друга маршала Тюренна; Эдуара и Пьера — депутатов парламента Бретани; наконец, Орельена-Жака — моего несчастного отца, лейтенанта полка Ее Величества Королевы; ровно двадцать пять лет тому назад, в 1793 году, его гильотинировали. Моей бедной матушке удалось бежать вместе со мной в Англию. Там я рос, глядя на белые скалы Дувра. Не раз матушка вела меня за руку через ланды к морю. Мы поднимались на волнорез, и она показывала мне берег Франции, казавшийся отсюда лежавшим на воде облаком, говоря: «Обещайте мне, что непременно туда вернетесь, отнимете замок у тех, кто его захватил, и что останки графа, вашего отца, упокоятся в склепе часовни рядом с прахом предков. Обещайте, ради меня…»

Тут матушка замолкала, подняв полные слез глаза к небу. Взволнованные, возвращались мы домой. Решимость моя крепла день ото дня. Да, я отравлюсь во Францию, как только достигну совершеннолетия. Пока же мой дух укрепляли со страстью поглощаемые одно за другим возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана. Моей настольной книгой был «Рене». Увы! Не стал ли и я, подобно Рене, натуре незаурядной, жертвой жестоких испытаний и трагической любви? Но говорить о Клер еще рано… Итак, я рос на берегу моря, угрюмый и одинокий. Порой до нас долетал грохот битвы, гул набата, возвещавшего повсюду в Европе приближение Узурпатора. Иногда с утраченной родины добирался сюда эмиссар и, несмотря на дела, находил время нанести нам визит. Был ли то вандеец, занимавшийся сбором средств, или бретонец, спасавшийся от всеобщей воинской повинности, — каждый делил с нами скудный ужин при свечке и рассказывал новости о замке. После нашего изгнания Мюзийяк уже дважды переменил хозяина, и всякий раз его владельца постигало несчастье. Первый — член Конвента — покончил с собой, второй, разбогатевший на скупке национального имущества, — сошел с ума. Наши крестьяне толковали о Божьем промысле. Узнав, что часовня разрушена святотатцами, согласились с ними и мы. «Им мстят наши предки», — утверждала матушка, в то время читавшая с болезненным упоением Льюиса, Байрона и Метьюрина. При этих словах она, как всегда трогательно набожная, призывала в свидетели всех бретонских святых — Ронана, Жильдаса, Корентина, Тугдваля — и произносила их имена с такой горячностью, что они звучали как проклятия.

Незадолго до поражения и падения Бонапарта в 1815 году матушка слегла. Слишком много воспоминаний, сожалений и фантастических упований хранил ее разум — не выдержав, он помутился. Она все чаще заговаривалась, а болезнь ног окончательно приковала ее к постели. Благодаря Реставрации я мог вернуться на родину, но как было оставить больную — такого путешествия она бы не вынесла, а я любил ее больше жизни и никогда бы не смог покинуть. Не стану описывать, сколь тяжело далось мне покорное ожидание ее смерти. Новости из Мюзийяка лишь усугубляли мое уныние: на сей раз замок купил наполеоновский барон Луи Эрбо. Говорили, что он необычайно богат. Как мне с моими скромными средствами удастся убедить этого выскочку вернуть нам исконные владения? Конечно, я мог бы получить хоть малую часть того миллиарда субсидии эмигрантам, о котором повсюду кричали газеты, но для этого необходимо быть представленным ко двору, я же находился в чужом краю и ни на минуту не отлучался от умирающей. О, всеблагой Господь, теперь и я донимал Тебя своими мольбами. Как я просил Тебя ниспослать исцеление моей матери или же смерть нам обо-им! Как в минуты помрачения умолял уничтожить семейство Эрбо, чье благосостояние казалось моему больному рассудку торжеством беззакония, — о, какое пагубное наваждение! Всемогущий Господь, я не ведал тогда, что так скоро буду тобою услышан и неисповедимой волей Твоей все обретет столь непредвиденный исход!

Моя матушка угасла зимой. В свой смертный час она в последний раз сжала мою руку и опять прошептала, — мне никогда не забыть этого шепота:

— Поклянись!

Я поклялся не щадить своих сил и изгнать Эрбо из нашего родового гнезда. И вот в одно прекрасное утро я поднялся на шхуну, плывущую в Кале. Жестокая боль утраты не покидала меня. Я не в силах описать чувство, с каким ступил на родную землю. Думаю, красноречивее меня говорило мое лицо. Во всяком случае, с первых же дней моего путешествия все, начиная с хозяев гостиниц и станционных смотрителей и кончая ремесленниками, студентами, праздными горожанами — моими соседями по дилижансу, — относились ко мне с самым трогательным участием. Хотя мною по-прежнему владело отчаяние, Париж околдовал меня. Бедная матушка любила описывать красоту столицы, меланхолическую прелесть ее небес, но ни разу не слышал я об изяществе обширных парков, с таким искусством разбитых художниками-геометрами, о живости парижан, о лавках, наполненных самыми разнообразными соблазнительными товарами. Не говорила мне она и о дерзкой резвости улиц, сбегающих, словно спицы Колеса фортуны, к горделивому памятнику, что должен был прославить победы изгнанника на остров Святой Елены, но запечатлел своей незавершенностью окончательное падение тирана. Хочу быть откровенным до конца и с чувством раскаяния признаюсь: поддавшись дешевым соблазнам, я рассеялся и от души наслаждался, любуясь хорошенькими личиками вокруг. Представьте себе юношу, до сих пор знавшего лишь скорбь, слезы и громы войны, воспитанного по-спартански, приучавшего себя к суровой жажде мщения, подавлявшего в своем сердце все сладостные порывы молодости, и вы увидите меня в ту пору, когда я был еще полон наивности и огня, отчаяния и страстной потребности в утешении. Поэтому благосклонные улыбки — дань моей миловидности — оставляли в моей душе жестокие незаживающие раны. «Как? — думал я. — Неужто мое малодушие столь велико, что мимолетное увлечение способно отвратить меня от истинной цели?!»