Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Долгое тяжелое бдение началось. Я разделся, выжал брюки, вылил воду из туфель. Растерся. Обошел помост. Я по-прежнему пребывал в некотором ошеломлении. Все свершилось так быстро». Я уходил от реальности, перебирая наши оплошности, как будто было возможно остановить время, вернуться назад и избежать трагедии. Мириам погибла. Я убил ее. Убил защищаясь. Нет! Все куда сложнее, куда запутанней. Я давно уже тяготился ею и внезапно увидел удобную возможность». Я знал, что я и виноват и не виноват, вопрос только в том, в какой мере я виновен и в какой неповинен. Мне и самому никогда не разобраться в этом клубке намерений, поводов, целей». Я стыдился и вместе с тем чувствовал несказанное удовлетворение. Фары машины погасли, и мои мысли потекли по другому руслу. Мириам никому не говорила о нашем отъезде. Если мне повезет и никто не увидит меня на этом помосте, если я сумею вернуться незамеченным, если успею уничтожить свою исповедь и спрятать деньги до пробуждения Элианы, мне не о чем будет волноваться. Ронги мне опасаться нечего. Я не сомневался, что она мне друг. Она и никому не скажет о моей связи с Мириам. Найдут «дофину». обнаружат исчезновение Мириам, выловят ее тело в заливе и сочтут это несчастным случаем. Да это и есть несчастный случай. Никакое расследование не может привести ко мне. Установить, что я. был с ней в машине, невозможно. К счастью, оба моих чемодана остались в моей старушке. Нужно будет только сесть на вечерний автобус, и я пригоню свою машину назад. Я влез в брюки: на мне они высохнут куда быстрее. Надел носки и спустился на цоколь маяка. Волны ударялись в препятствие и обдавали меня пенными брызгами. Крепко держась за лестницу, я столкнул ногой в воду чемоданы, картины — последние улики. Их унесло течением. Я словно во второй раз утопил Мириам. Я вернулся на свою голубятню, и ужас содеянного проник в меня будто леденящее дыхание смерти. Напрасно я пытаюсь найти себе оправдание — я преступник, поскольку злое намерение и совершает преступление, так я думаю… Я уничтожил чудовище. Можно ли назвать убийцей того, кто уничтожил чудовище?» Так до самой зари меня раздирали укоры и сомнения. На рассвете вода отошла уже довольно далеко. «Дофина» вся в грязи стояла в дюжине метров от дороги. Солнце осветило море до самого горизонта. Оно было пустынно. Я посмотрел на дамбу в стороне острова. Никого». В стороне Бовуара — тоже. Я спустился к самой воде. Течение отлива уже ослабело, но нужно было еще подождать. Зубы у меня выбивали дробь. Туфли, подсохнув, заскорузли и жали. Наконец я пошел на риск. Я пустился в путь, когда вода доходила мне почти до бедра. Поначалу идти было очень трудно. Но когда я миновал «дофину», дорога стала подниматься, и я двигался уже гораздо быстрее. Солнце согревало мне лицо, грудь. Мне стало еще легче, когда я стал держаться рукой за вешки. Берег приближался. Вода доходила мне уже только до щиколоток. Потом я ступил на сухое асфальтированное шоссе, оставив Гуа позади. Время было около половины седьмого. Правильно я сделал, что не стал дожидаться конца отлива и спустился с маяка: вдалеке появился грузовичок. Я не стал идти по шоссе, свернул и добрался до дома задворками. Элиана еще спала. На моем столе по-прежнему лежал конверт и деньги. Я запер их в ящик, разделся и выпил немного спиртного, чтобы согреться. Я умирал от усталости, но теперь я был вне опасности. Несколько минут я продремал в кресле. Элиана, проснувшись, увидела меня в халате с опухшими глазами — точь-в-точь как если бы я едва поднялся с постели — и простодушно спросила:

— Ты хорошо спал? Я даже не слышала, как ты лег…

Я молча поцеловал ее.

Вечером того же дня началось расследование. Повсюду только и говорили что о несчастном случае на дамбе Гуа. Еще через день газеты поместили фотографию Мириам. Рыбаки обшарили весь залив. Я сидел тихо. Съездил за своей машиной. Разобрал чемоданы. Все свое время я проводил у постели Элианы: от своего последнего приступа она оправлялась очень медленно.

— Ты выздоровеешь, — твердил я, — тебе уже гораздо лучше.

Здоровье Элианы было моим единственным воздаянием и оправданием тоже. Мне было необходимо это утешение, потому что я вновь и вновь проживал сцену на дамбе. Да что я говорю? Все события этой весны я пересматривал вновь одно за другим. Мириам умерла, исчезло ее отравляющее воздействие, и я больше уже ничего не понимал. Все, что казалось мне бесспорным, теперь представлялось сомнительным. Потому я и взялся за перо. Писал я как одержимый — не только послеобеденными часами, когда Элиана спала, но и ночами… Элиана со свойственным всем больным эгоизмом не обращала внимания на мое искаженное мукой лицо. Она прилагала все силы, чтобы выздороветь. Она начала смеяться, шутить. А я? Я судил себя. И я себя казнил. Я мог бы постараться обо всем позабыть. Следствие завершилось. Тело Мириам пока не нашли. «Дофину^ доставили в Бовуар. Я видел, как ее везли туда, всю в тине. Газеты перестали писать о несчастном случае. Никто не пришел ко мне с вопросами. Да, конечно, я мог бы все забыть. Но рассказ, доведенный мною до конца, повергает меня в отчаяние. Я не забыл ни единой детали. Откуда появилось ощущение, что я что-то упустил или не так истолковал то или иное событие, те или иные обстоятельства?! Подлинная моя вина именно в этом! Я знал, что Мириам хотела убить Элиану. Я видел колодец с веревками спасателей. Видел открытый люк. Видел забинтованную щиколотку Мириам. Видел Элиану почти что при смерти. А потом Мириам утонула на моих глазах. Она звала меня четырежды, и как бы это сказать? Если бы она была той, за кого я ее принимал, она бы не звала меня таким голосом — голосом, которому я верил до последней минуты. Вы прочтете мой рассказ. Возможно, вы поймете то, в чем я не сумел разобраться. Я принял решение. Я пойду и сознаюсь. Это необходимо. Чемодан я приготовил. Он у меня в машине. Я уеду поспешно, как уезжаю обычно по субботам. Перед отъездом поцелую Элиану. Потом отправлюсь в Нант и стану узником. Я дал погибнуть Мириам, чтобы защитить Элиану.