Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Франсуаза! — прошептал Реми.

— Да я понимаю, понимаю, чего уж там. Ведь и я все говорю себе: уж лучше бы бедняжка померла — тогда б и ей, и вам всем облегчение вышло. Вот иной раз и подумаешь: куда Господь смотрит? Такая молоденькая, пригожая, добрая — и взаперти сидит! Сердце разрывается, до чего жалко.

Реми вскинул руки, словно хотел загородиться, но старуху Франсуазу будто прорвало.

— Да вы не думайте, за ней хороший уход был. А в иные дни она всех узнавала, разговаривала… И не догадаться, что не в себе… Да вот только порой как забьется куда в угол или за кресло, так ни за что ее не выманишь оттуда. Но такая всегда смирная, покорная. Агнец Божий! А уж дядюшка ваш горемычный вовсю старался, чтобы ваш батюшка мог ее при себе оставить… Помнится, как-то вечером у них из-за этого большой спор вышел… Страсть как расшумелись тогда. Ну так оно и понятно: батюшка человек занятой… когда ему за хворой приглядывать, да еще такой-то вот… Она ведь, почитай, хуже малого дитяти стала… А тут еще и с вами беда… Знать, и впрямь судьба такая.

— Хватит! — взорвался Реми. — Довольно!.. Вы… Вы…

Он рванул воротник, судорожно глотая воздух. Старуха поспешно схватила корзину.

— Ох, и зачем я только… Не надо было вспоминать, да еще и…

— Уйдите! — крикнул Реми.

И, повернувшись, не разбирая дороги кинулся через молодой лес; ветки со свистом выпрямлялись за его спиной. Он убегал, словно зверь от погони, и когда выскочил прямо на прачечную, лицо его было в поту и крови, а из груди рвались хрипы. Он сжал кулаки и подошел к сарайчику: ставни наглухо закрыты, дверь заперта на ключ. Реми подергал створку двери — и тут что-то проскользнуло в траве, прямо под ногами. Но Реми уже ничего не боялся. Он схватился за прогнившие ставни, дернул на себя, и дощечки отлетели одна за другой. Изъеденные ржавчиной скобы поддались почти сразу. Затем Реми взял камень, разбил стекло, просунул руку и отвел щеколду. Перелезть через подоконник труда не составило, и вот Реми внутри: тесная комнатушка, потемневшие от копоти стены. Высокая труба, покрытая толстым слоем запекшейся сажи, блестела, словно обмазанная смолой. От дуновения ветерка зашевелились в печи сухие листья. Пахло сыростью, гнилью, тленом. Около замшелой раковины так и остались стоять лавки для корыт, на веревках застыли подернутые плесенью прищепки для белья. Реми посмотрел вниз: пол вымощен красноватой плиткой, во все стороны тянутся трещины. Здесь все и случилось… Он мысленно увидел портрет. Внезапно на Реми накатила волна страха. Почему мама пыталась..? Что за скрытые, мощные силы толкнули ее на это? Помешательство предположить проще всего. Перед его глазами со сверхъестественной ясностью снова предстал отскочивший на дорогу фокстерьер… дядя Робер, распростертый на сверкающем кафельном полу… А что, если мама..?

Реми опрометью бросился вон из прачечной, но ноги его подкосились и он почти сразу же остановился. «Сейчас упаду», — промелькнуло в голове. Ну и пусть. Пусть вернется неподвижность. Пусть навек забудутся эти страшные картины.

На тропинке послышались приближающиеся шаги.

— Реми!.. Ты где?.. Ре-ми-и!

Голос Клементины. Но Реми не отозвался.

— Фонтене-су-Буа, проспект Фоша, сорок четыре бис.

— Так там, на углу, вроде больница? — уточнил таксист.

— А мы и едем в больницу. Вы меня у входа подождете. Машина тронулась с места. Реми опустил стекло и глотнул свежего воздуха. Он позабыл и об осени, и о холодах, и о призрачности своего существования. Он позабыл, как хоронили дядю, как уезжали из Мен-Алена вчера вечером. Он думал только об одном: о загадочном лице на картине; сколько раз оно всплывало в памяти, затерявшееся среди детских воспоминаний, и вот теперь воскреснет наяву. Мама! Говорить с ней… Узнать ее!.. Узнать наконец, такая ли она, как о ней рассказывают. И не по собственной ли воле она стала затворницей после неудачной попытки самоубийства? Может, она тем самым хотела спасти окружающих от бед, причиняемых одним взглядом синих глаз? Мама, мама! Неужели я — твой сын, твое отражение — буду, как и ты, без вины виноват? Фокстерьер… это я его убил. А бедный дядюшка!.. Все решили: несчастный случай; но это не случайность, по крайней мере, несчастье произошло неспроста. Потому что в тот момент я люто ненавидел дядю. Ну а ты — тебе ведь точно так же мог кто-то опротиветь… Кто именно? Бабушка, например… Выходит, стоит мне сгоряча пожелать чьей-либо смерти — и беда нагрянет. Так, может, и мне попросить, чтобы меня упрятали куда-нибудь и скрывали от всех? Не как преступника, а как опасное существо, несущее зло… Мама!