Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Самое простое, — сказал он, — если я прочту тебе конец своего рапорта.

Он взял последний листок.

— Я позволил себе вкратце обрисовать твои чувства… — объяснил он. — Ты извини, но в этом корень всего, так ведь? Поэтому я в общих чертах написал, что, после того как Монжо выбыл из игры, Линда просила тебя уехать с ней… Нет-нет… Не возражай. Повторяю тебе, это и есть правда, в общих чертах, конечно. А нюансы, старина… До нюансов судьям нет дела. Итак, в двух словах все сводится к следующему: Линда или ребенок… Она предложила тебе выбирать. И грозилась все рассказать. Я не хочу знать, что вы друг другу сказали. Главное, что ты убил ее.

— Она совсем обезумела. Она и впрямь была способна на все.

— Об этом-то я и пишу в заключение. Вот послушай:

«Преступление было совершено перед самым приходом комиссара Марея. Бельяр сказал ему, что госпожа Сорбье ушла к себе в комнату. Мужчины разговаривали некоторое время в гостиной. Потом Бельяр под каким-то предлогом открыл окно. Он хотел воссоздать обстоятельства смерти Сорбье и обеспечить себе таким образом безупречное алиби. С этой целью он заявил, что в саду кто-то прячется, и предложил комиссару свой собственный револьвер, то есть старый револьвер, который брал с собой в поездку. Зато оставил у себя револьвер калибра шесть тридцать пять. Как только Марей вышел, Бельяр выстрелил в окно, то есть повторил то, что сделал Сорбье. Вернувшись, Марей увидел, как Бельяр бросился наверх. Алиби было прекрасным. Его нельзя было бы опровергнуть, не попади пуля случайно в ствол глицинии. Но этой пули хватило, чтобы понять, каким образом была в действительности убита госпожа Сорбье. И с этого момента все постепенно проясняется…»

Марей сложил листы, бросил их на стол.

— Я печатал все утро, — устало сказал он. — Еще никто не знает.

Он протянул руку.

— Давай сюда.

— Что?

— Твой револьвер.

— А потом?

— Поедешь со мной в полицию.

— Нет, — сказал Бельяр.

— Хочешь, чтобы я отпустил тебя? Но через час тебя все равно поймают. Тебе не убежать.

Губы Бельяра стали совсем белыми. Он опустил руку в карман, достал револьвер, такой маленький, словно игрушечный.

— Давай, — снова повторил Марей. — Я сделаю все, чтобы помочь тебе, ты ведь знаешь.

— Что же тебе мешает молчать? Ты в отпуске. Это дело тебя больше не касается.

— Я хотел устраниться, — признался Марей. — Но не имею права…

Они взглянули друг на друга без гнева. Их связывала двадцатилетняя дружба. Марей снял с вешалки пиджак, неторопливо надел его. Собрал бумаги, повернул голову. Говорят, будто в самые ответственные моменты мысль работает с молниеносной быстротой. Неправда. Она скорее застывает. Марей едва сознавал, что́ делает. Он шагнул к двери… У него за спиной Бельяр боролся с самим собой. Наверное, он поднял руку с оружием, она уже дважды поднималась, чтобы убить. Забыто было все: трудности, которые они когда-то делили, общие поражения, смерть, которую они не раз готовы были встретить вместе… А дверь далеко, так далеко! Марей силился держаться достойно и прямо. Он сделал еще два шага. В комнате раздался сухой треск выстрела, и Марей прислонился к стене. Он отчаянно страдал, стиснув зубы, во власти беспредельного горя. Но у него не было выбора. Так решил сам Роже…

Бельяр упал набок. Себе он тоже целил в сердце. Лицо его разгладилось, стало спокойным. Марей уложил его на диван, закрыл ему глаза, поднял револьвер, потом подошел к телефону.

— Говорит комиссар Марей. Соедините меня с директором.

И пока дежурный разыскивал Люилье, он думал о малыше… Теперь уже о досрочном уходе в отставку и речи быть не может. Надо работать, работать как можно дольше. Отныне все заботы и ответственность лежат на нем… Взгляд его устремился к недвижимому Бельяру. Неужели мертвые не слышат обещаний живых?

— Алло, Марей?

— Я закончил свой рапорт, господин директор. Тайны больше не существует.

«Не может быть! — думает Реми. — Этого просто не может быть!» И тем не менее он знает, что ходил — вчера чуть больше, чем в предыдущие дни. Правда, ему помогали, он мог опереться на чьи-то плечи, его подбадривали, вели. Ему же оставалось лишь повиноваться. А вот сегодня все иначе…

Реми приподнимает одеяло, смотрит на неподвижные, струнами вытянувшиеся ноги и очень осторожно пробует пошевелить ими. «Получается, но встать и пойти, наверное, не получится». Реми отбрасывает простыни и, свесив ноги, садится на краю кровати. Задравшаяся пижама обнажает две белые, дряблые, безволосые икры, и Реми со злостью твердит: