Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

— Красота, — раздалось у Геннадия над правым ухом.

Что за чертовщина! Его мысли и чувства опять подслушали. Происходило что-то в высшей степени странное, потустороннее. «Мы не люди. Мы ангелы», — снова вспомнились Геннадию загадочные слова главного мучителя. Разве ангелы могут быть жестокими подонками с бритыми затылками и щербатыми рожами? А если все-таки могут?

Раздался лязг отпираемого замка, и Геннадия втолкнули на деревянные ступеньки. Потом дальше — внутрь какого-то помещения. Там с его глаз сдернули повязку. Все равно было темно. Впрочем, сквозь узкое занавешенное окно в комнату проникал слабый, тот самый золотистый свет. Для фонаря слишком мутный, для луны — слишком яркий.

«Значит, и вправду что-то полыхает, — догадался Геннадий и вздохнул с облегчением: — Значит, не ангелы».

Комната, в которую его привели, была маленькая, с низким потолком, две двери, одно оконце. За дверью напротив слышалась какая-то возня.

Геннадию ударил в лицо луч фонарика. Кто-то слепил его и ничего не говорил. Геннадий щурился, отводил, прятал взгляд. Луч гонялся за ним.

— Не-а. Не спрятаться тебе, не скрыться, даже не пробуй, — подал, наконец, голос осветитель, в котором Геннадий узнал главаря.

У кого-то зазвонил мобильник.

— Вот уж не думал, что здесь берет, — удивился кто-то, чей голос показался Геннадию знакомым. — Батя звонит. Не терпится ему… Да, батя. Привезли… Ну вот, так и знал — оборвалась связь.

«Что еще за батя?» — встревожился Геннадий от новой загадки.

— Так чего, приедет он? — спросил главарь.

— Да я не понял. Сигнал пропал.

— Надо будет рации из города привезти.

— У тебя рации есть?

— Армейские. Из Южной Осетии.

— И какая у них дальность связи?

— При таком рельефе местности километров пятнадцать спокойно возьмет.

— Что ж, этого достаточно. Вези. Хотя, может, и не понадобятся они. Может, и не придется долго его тут держать.

Геннадий узнал много нового: Южная Осетия, пятнадцатикилометровая зона покрытия, которой хватит для связи с неведомым батей, и, наконец, неясность даже для этих людей его, Геннадия, дальнейшей судьбы. Они не знают, сколько его придется держать в плену. Но от чего зависит этот срок? От суммы выкупа, от чьего-то приказа, или от того, как он себя будет вести? Быть может, этим людям требуется его согласие на участие в каком-нибудь преступлении? Геннадий терялся в догадках, но главное, что он для себя с радостью понял: его могут и не убить.

Дверь в комнату напротив распахнулась.

— Готово! — сообщил из темноты голос щербатого.

После этого известия Геннадия сзади кто-то схватил за шкирку. А луч фонаря уперся в пол — в дверцу погреба. На ней красовался новенький, еще в масле, засов. Его только что привинтили. Рядом на полу валялась отвертка.

«Так вот где теперь придется находиться — в погребе, — догадался Геннадий. — На смену пытке жаждой придет пытка холодом».

Мускулистая рука щербатого подвигала засов. Потом распахнула дверь погреба.

— На колени, — услышал Геннадий команду над своим ухом. И тут же получил тычок кулаком в поясницу. Он проворно присел, не давая повода бить себя дважды. Из погреба дыхнуло холодом. Тут же в его черное чрево устремился луч фонаря. Он выхватил из темноты несколько предметов.

— Вон тулуп, в него можешь кутаться, в канистре — вода, в мешке — сухари, ведро — вместо параши, — объяснил голос над ухом. — Все, экскурсия окончена. Полезай!

Пока Геннадий спускался по деревянной лестнице, она скрипела, трещала, стонала под его тяжестью, как какой-нибудь расстроенный народный музыкальный инструмент.

Дверь погреба громко захлопнулась, едва не ударив Геннадия по голове. Вокруг сгустились холод и тьма. Но в груди у него по-прежнему было тепло.

Овчинный тулуп оказался короток. Но Геннадий нашел выход. Помимо мешка с сухарями, в погребе обнаружились еще мешки с какой-то сухой травой. В один из них Геннадий засунул ноги — они быстро согрелись. Другой мешок положил под голову.

Все сухари были из черного хлеба — большие, некоторые размером с полбуханки. Совсем не те соленые ровные тоненькие сухарики, которые делала в духовке его мать, и не те пропитанные маслом жареные гренки, которые подают в питерских пивбарах. Эти сухари были из другой, суровой жизни — кислые, с привкусом плесени. И еще твердые, как камень — их нельзя было грызть, а только разбивать, крошить о ведро и потом размачивать во рту. Эта сушеная кислятина стала вкусом его заточения. А запахом заточения стал аромат неизвестной сушеной травы из мешков, которым был пропитан весь погреб. Он перешибал вонь мочи из ведра, он стоял в носу и, казалось, проникал в мозг и в кровь, явно оказывая на ослабленный организм Геннадия тонизирующее воздействие.