Сергей Иванов - Смерть двойника

Тут Сева-Борис разверз уста. И Надька вдруг увидела, что растерянности-то нету, ё-малина! То есть он ее играл, как и все за этим столом: любовь к алкоголю, Борисову несколько хамоватую уверенность, Борисову щедрость, Борисову… ну, словом, весь тот комплекс, который называется личностью.

Подробно и потому довольно скучно он принялся пересказывать видеобоевик, который смотрел вчера, крутя педали велотренажера. Витюня пялился на него, как в зоопарке! А Надька нервно улыбалась и ломала голову, что за игру затеял Севка. И вдруг он взял бумажную салфетку, жженную спичку из пепельницы и вывел угольком: «За нами секут».

Продолжая все так же заинтересованно излагать про космические мордобои, он глазами приказал Раскутину не оборачиваться, не озираться…

— Ну ладно, чего я тут… В общем нехилый фильмец. Я через месяц окончательно вернусь — заходи, вместе глянем.

Раскутин изобразил беспечную дружескую улыбку, поднялся.

Теперь-то Надька действительно могла увидеть, что это такое — плохой актер!

— Ну, слушайте! Это новый, качественный виток!

— Хорошо получилось? — Сева засмеялся. — А вы говорите: Немирович-Данченко!

Поднял палец, подозвал официанта:

— Коньячку мне еще забацай.

— Грамм триста?

— Грамм двести пятьдесят.

Вилка, задетая его все же не очень трезвым рукавом, брякнула на пол. Сева быстро нагнулся, подал вилку официанту. Тот чуть удивленно улыбнулся:

— Сию минуточку заменим!

— Это прокол, — сказала Надька, когда официант упорхнул. — Так в нашей компании с халдеями не обращаются!

— Знаю! — Сева взял ее за руку. — Но я не хочу по-вашему… Это плебс!

«Уж потерпите, вы деньги за это получаете!» — но не произнесла ничего.

— И скажите своему Борису, пусть он теперь учится, во-первых, вытирать усы и, во-вторых, правилам хорошего тона!

Говорил явную дерзость. Однако руки Надькиной не отпускал. И она не вырывалась.

— Хотите чай, кофе?

Они вернулись домой. Они вошли в родную каминную. Наконец можно было содрать с себя маски. Сева провел по лицу, словно физически ощущая следы чужих улыбок и гримас. Надька, не отрываясь, смотрела на него.

— Знаете, чего я действительно хочу, — сказал он, вольно, действительно так по-барски, опускаясь в кресло. — Я очень хочу, Надя, чтобы вы сделали мне массаж… и еще дали глоток чего-нибудь, — он усмехнулся. — Никак не выйду из роли!

Увидел ее приготовления:

— Да не надо этого льда! Плесните по-простому.

— Невкусно же будет.

— А мне не для вкусности, мне для куражу… для смелости то есть, в переводе с французского языка. Она подала ему бокал. Стояла совсем близко:

— А может, не надо вам лишней смелости, а? Просто вы не бойтесь и все.

— А может, мне в таком случае не надо и массажа?.. Он обнял Надьку за талию, а точнее говоря, за попку. И она тут же села к нему на колени. А через секунду уже целовала его, обучая своим языком неумелый его язык радости настоящего любовного поцелуя.

— Ну подожди, Сева! Дай я хотя бы свет потушу. А он просто физически не мог выпустить ее из объятий. И Надька подумала: «Да плевать в конце концов! Я имею право отдаваться своему мужу в любом виде, в любых позах и при любых люстрах».

И больше она ничего не помнила, кроме одного — лишь бы не твердить своего обычного: «Еще-еще-еще-еще!» А потом поняла, что она сейчас сдохнет от этих любовных утех, что она вылила себя всю до изнанки, что она сухая, как кресало.

— Севочка, отпусти!

Но это не произвело на него никакого впечатления. И тогда она заплакала, собираясь с силами… И последний, неописуемый восторг. Поняла: далее она не сможет двинуть ни мизинцем и завтра не сможет подняться с постели от полного бессилия.

— Ты, Севочка, неси меня в уборную, а то я, Севочка, лопну, потом обратно сюда, а ты на кухню и сделай мне, Сев, бутербродов десять с чем попало. А то я, Севочка, с голоду сейчас умру.

Но сама между тем даже не думала отпускать его, а целовала с бабской, собачьей преданностью в шею, в грудь, в живот… куда придется.

Назавтра безумие это продолжалось. И к вечеру, а вернее сказать, к ночи, когда Сева ушел куда-то в небытие — в душ или, может, к холодильнику немного подкормиться, сам полуживой, но готовый продолжать сражение, Надька совершенно отчетливо ощутила — больше не может. Но эти необузданные упражнения продолжались и на третий день. Чтобы остаться в живых, Надька пробовала притворяться, что, мол, она, ух ты! А сама просто лежала и ждала, когда он побудет какое-то время без движения, чтобы она просто могла бы положить голову ему на плечо и тихо млеть.