Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Макшарип Сагдиев уже забыл, когда совершал нечто, достойное называться поступком, по своей воле, а не по приказу, отданному кем-то, кто присвоил себе право командовать людьми. Теперь, после тянувшегося десятилетиями перерыва, он вспомнил, как это делается, и это оказалось неожиданно приятно. У него будто выросли за спиной крылья; ими было грешно не воспользоваться, и впервые за много лет он вдруг почувствовал, что, наверное, хочет жить, и даже, вполне возможно, сумеет выжить. И не просто выжить, а уйти туда, где его никто не знает, и где его, наконец, оставят в покое…

Он вернулся за стол и в два счета закончил работу над бомбой. Особенно осторожничать не было никакой нужды: творчески подойдя к работе, Макшарип внес в конструкцию некоторые изменения, почти на сто процентов исключавшие возможность случайного срабатывания взрывного устройства.

Осторожный Фархад вернулся не через пятнадцать минут и даже не через полчаса, а почти через час. Исходивший от него запах жареной курицы за это время почти полностью выветрился, зато сивушный дух, и раньше неслабый, заметно усилился. К этому времени аккуратно помещенная обратно в пакет бомба уже лежала в холодильнике. Теперь оставалось лишь включить соединенный с детонатором мобильный телефон, уложить сверху продукты для маскировки, вручить пакет шахидке и отвезти ее к станции метро. Макшарип сделал для этой девушки все, что мог; остальное зависело от нее самой и от воли всевышнего, без которой, как известно, даже лист с дерева не упадет.

— Не спишь? — с каким-то неудовольствием произнес Фархад, окинув взглядом стол, на котором по-прежнему были разложены инструменты, мотки разноцветных проводов и непонятные штуковины, похожие на детали разобранного старого радиоприемника. — Что делаешь?

— Тренируюсь, чтобы не забыть, — сказал Макшарип, что-то сосредоточенно паяя. — Сборка-разборка, время пошло, как в армии, помнишь?

— Не был, — пренебрежительно заявил Фархад, — не помню. Кончал бы ты ерундой заниматься, поздно уже. Чайник поставить?

Макшарип бросил на него короткий взгляд и снова опустил глаза на свое рукоделье. Предложение было странное; обычно татарин требовал, чтобы напарник поставил чайник для него. «Ишак», — подумал дагестанец, безошибочно угадав причину такой разительной перемены.

— Рахмат, дорогой, немного позже. Я еще часок посижу, спать совсем не хочется. Ты, если хочешь, сам почаевничай, а я с тобой сидеть буду, квалификацию повышать.

— Чаем душу не обманешь, — афористично изрек татарин.

Афоризм был истинно русский, да и из самого Фархада правоверный мусульманин был, как из коровьей лепешки бронебойный снаряд. Татарин лишний раз доказал это, привычно распахнув холодильник и достав оттуда недопитую бутылку. На этот раз — видимо, для разнообразия и чтобы растянуть удовольствие, — он не стал глотать водку из горлышка, а прихватил из висящей над раковиной сушилки надтреснутую, с отбитой ручкой фарфоровую кофейную чашку.

Усаживаясь за стол, он небрежно сдвинул локтем разбросанные вокруг детали, чтобы освободить себе место.

— Бах! — негромко сказал Макшарип и беззвучно рассмеялся, увидев, как подпрыгнул татарин. — Ты что, дорогой, в метро не ездишь? — спросил он, не прерывая работы. — Телевизор не смотришь, объявления не читаешь? Везде одно и то же талдычат: осторожно, уважаемый, не трогай незнакомые предметы, лучше милицию позови, пусть она разбирается! Террористы кругом, слушай, надо бдительность сохранять! Ты в туалет на вокзале зашел, свои дела сделал, за ручку дернул, а в бачке вместо воды — бомба… Раз, и твоя мужская гордость в зале ожидания на полу валяется, а сам ты уже на шинвате. Лучше за углом нужду справляй, там никаких ручек нет, ничего трогать не надо — целее будешь, брат.

— Шайтан, — выругался Фархад и плеснул себе водки. — Шутки у тебя, как… как…

— Как у боевика, который недавно из леса вышел, — подсказал Макшарип. — А ты удивляешься, да? Чему удивляешься, дорогой? Я сюда прямо оттуда, из леса, с гор спустился. Ты не знал? Не знал, вижу. Я тебе сто раз говорил, а ты все равно не знал, потому что никого, кроме себя и уважаемого Саламбека, не слушаешь. А я больше неверных зарезал, чем ты их в метро обругал.

— Что-то ты сегодня разговорился, — глядя на него поверх поднесенной ко рту чашки, многозначительно произнес татарин.

— Настроение такое, дорогой. Завтра большой день, важный. Кто из нас двоих до вечера доживет, одному Аллаху известно. Встретимся, нет — откуда я знаю? В такой вечер душой кривить грешно, что думаешь, то и говори, на то мы и братья…