Андрей Воронин - Слепой. Антикварное золото

В те самые минуты, когда Глеб Сиверов, хрустя осколками стекла и фарфора, прохаживался по разгромленной квартире Дмитрия Крестовского и беседовал по телефону с подполковником Ромашовым, Александр Антонович Гронский, банкир, сидел в своем рабочем кабинете под неутомимо отсчитывающими секунды электрическими часами и заканчивал расшифровку записей Дмитрия Аполлоновича Крестовского.

Старая тетрадь, помеченная инициалами «Д. А. К.», лежала перед ним на столе. Александр Антонович усердно работал, то вчитываясь в написанную порыжелыми чернилами абракадабру, то сверяясь с листком, на котором был записан ключ к шифру. Прочтя очередное слово, он старательно записывал его в блокнот. Работа была несложная, но медленная и кропотливая; у Гронского ломило виски, а глаза болели так, словно он их вывихнул. К тому же ему было трудно отделаться от мысли, что после компьютерной обработки расшифрованные записки Крестовского уже давным-давно лежали бы перед ним в виде двух-трех страничек, покрытых ровным, четким, удобочитаемым, отпечатанным на хорошем принтере текстом.

Но Александр Антонович не мог позволить себе такую роскошь. Сам он разбирался в компьютерах на уровне среднестатистического пользователя, а привлекать к делу одного из тех вечно небритых типов, для которых компьютер давно превратился в неотъемлемую часть организма, Гронский не хотел. Компьютерщики — тоже люди. Ничто человеческое им не чуждо, в том числе и слабость к легкой наживе. Посвятив такого в тайну «клада Приама», его затем пришлось бы убить. Александр Антонович никогда не дорожил чужими жизнями, убийство для него было всего лишь одним из способов решения деловых вопросов, но он был бизнесмен до мозга костей и не терпел бессмысленных действий, в том числе и ненужных человеческих жертв, неизменно влекущих за собой массу хлопот.

Поэтому Гронский занимался расшифровкой сам, напоминая себе пушкинского царя Кощея, который в одиночестве чах над златом. Правда, прибегнуть к посторонней помощи ему все-таки пришлось: один сообразительный паренек из аналитического отдела по просьбе Гронского за полчаса расколол шифр, который пренебрежительно обозвал детским. Пареньку было обещано повышение; вся работа осуществлялась в кабинете Гронского, под его бдительным присмотром. Дальше первой страницы записок Александр Антонович своего помощника не пустил, да тот и не испытывал такой потребности: для того чтобы правильно подобрать пары букв, ему хватило одного абзаца. Упомянутый абзац содержал ироническое, полунасмешливое приветствие тому, кто оказался настолько сообразителен, чтобы его прочесть, и пару весьма ядовитых шпилек в адрес современников, гонениям коих покойный автор записок якобы подвергался при жизни.

Расшифровка оказалась делом не столько сложным, сколько продолжительным и нудным. Автор этой эпохальной рукописи отличался многословием и свойственной куртуазной литературе того времени витиеватостью стиля. К тому же предпринятый им в отношении своего благодетеля, профессора Шлимана, вульгарнейший кидняк этот проходимец считал настоящим шедевром, венцом своей карьеры — великим подвигом, достойным стоять в одном ряду с тем, что совершил сам Шлиман, открыв миру легендарную, воспетую Гомером Трою. Хвастливые тирады этого давно истлевшего в безымянной могиле родовитого подонка, которые приходилось кропотливо, буква за буквой, расшифровывать и переносить на бумагу, безумно раздражали Александра Антоновича. Однако дело того стоило: за очередным лирическим отступлением неизменно следовал ряд четких указаний тому, кто станет искать клад. Гронский даже заподозрил, что шифровка нарочно составлена таким образом, чтобы тот, кто станет ее читать, был вынужден внимательно ознакомиться с мыслями господина Крестовского «о времени и о себе», дабы ненароком не пропустить что-нибудь важное. Чувствовалось, что первый неудачный опыт на литературном поприще многому его научил, и, составляя послание потомкам, Дмитрий Аполлонович этот опыт учел.

Наконец расшифровка была закончена. Гронский шумно, с облегчением вздохнул, захлопнул тетрадь, чихнул, ненароком вдохнув взметнувшуюся серым облачком пыль, добродушно выругался и небрежно бросил тетрадь в ящик стола. Ящик он запер на ключ, ключ спрятал в карман, затем велел принести себе кофе и, потягивая крепчайший отвар из зерен этого экзотического растения, с наслаждением выкурил сигарету. Часы над его головой мерно отстукивали секунды. Это было зловещее щелканье изуверского механизма, призванного напоминать людям об их недолговечности; стрелки двигались вперед, все время вперед и никогда назад, наматывая на холодные шестерни непрочную нить человеческой жизни. Но Александр Антонович в данный момент не был склонен внимать заключенному в этом похожем на поступь самой Смерти тиканье грозному предупреждению. «Memento mori», — отщелкивали часы, но Гронский их не слушал. О смерти он, конечно же, помнил, но помнил примерно так же, как человек, занятый ураганным сексом, помнит о том, что в какой-нибудь Уганде случился неурожай. Он помнил о смерти так же, как студент, наливающийся вермутом на развеселой вечеринке, помнит о неизбежной, но еще очень далекой (как ему кажется) экзаменационной сессии или как малыш, тайком вскрывающий буфет в поисках припрятанных родителями конфет, помнит о кариесе и несварении желудка.