Татьяна Гармаш-Роффе - Частный визит в Париж

Максим высыпал камни. Сухо постукивая друг о друга, они выскользнули из шелка и тускло засветились на полу затуманенными временем гранями.

Я говорю «было», Максим, и в этом все дело.

Ты удивляешься, должно быть, отчего это такая странная манера вернуть тебе то, что тебе принадлежит? Отчего это я оставил тебя одного, наедине со столиком, вместо того, чтобы торжественно вручить тебе фамильные драгоценности? Но манера эта неспроста: мне стыдно, племянник, произнести тебе в лицо то, что ты прочитаешь сейчас.

На бумаге признаваться легче.

Я у тебя украл драгоценности, Максим.

Я у тебя взял два бриллианта для своей дочери.

Нет, не для Сони. Для другой. У меня есть еще одна дочь, Максим, хотя об этом никто не знает. Ее зовут Мадлен…

Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть. Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони… Но не посмел.

Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина – не его дочь. Дочери – это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом… или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! – вот парадокс человеческой (мужской) натуры…

Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом, не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть моювину и мойдолг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен. Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным – поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна…). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне по крайней мере достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо… Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера – а сдается мне, это непременно случится однажды, – то будет ей хотя бы крыша над головой…

Это мои проблемы, Максим, я понимаю. И я их частично решил за твой счет, тебя не спросив… Теперь вот ставлю тебя в известность о том, как израсходовал часть твоего состояния – ты имеешь хотя бы право получить полный отчет, не так ли?

Извини, шутка неуместна.

Максим, мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было… но очень не хочется чувствовать себя вором.

Пытаюсь представить твою реакцию… Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры недостаточны для того, чтобы узнать человека.

Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: «Ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться».

Но я это делаю не для тебя. Для себя.

И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь – ведь в наших венах течет одна кровь… Есть вещи, с которыми плохо жить, – нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти.

Но полно, оправдания хороши тоже в меру. Я все объяснил, мое «чистосердечное признание» в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь… Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и… Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть…

Прости.

Твой искренне любящий тебя Арно.

Максим плакал. В голос, как не плакал уже давно, с детства не плакал. Вот уж правда так правда – дядя достаточно предоставил ему времени, чтобы побыть наедине с самим собой: хоть всю оставшуюся жизнь будь в этой квартире один и плачь навзрыд, как маленький. Не придет дядя и не услышит. Никогда.