Андрей Константинов - Тульский–Токарев. Том 2. Девяностые

— Господи… Что ж мы творим-то… Как обезумели все… Тихоня, милый, давай соображать, куда этого красавца везти… Врач нужен… Он не должен сдохнуть, он же нам еще ничего не рассказал… И к прокурорским его в таком виде не поташищь. Вот ведь, падаль, как заморочил… Шевелись, родной, а я хлопчика нашего отогреть попробую…

Артем понял, что последнюю фразу вор сказал о нем, и уткнул голову в колени, боясь показать свои слезы…

…Утро следующего дня Токарев встретил вместе с Варшавой в больнице имени Ленина, куда «скорая» отвезла Артура в коматозном состоянии. Врачи говорили, что шансов практически нет — но они пытались. Им пообещали все, что можно. Они сказали, что дело не в деньгах…

Артем сидел на широком подоконнике в пустом, по-утреннему гулком больничном коридоре. Варшава притулился по-зэковски рядышком внизу. Они молчали. Токарев старался не думать об отце, об Усенкове и о том, что ему нельзя возвращаться домой. Артем пытался вообще ни о чем не думать, но мысли все равно скакали в воспаленной голове, мучили бесконечными вопросами — и не было сил искать на них ответы… Токарев кашлянул. Ему хотелось выкрикнуть «Как же так все вышло-то?!!», но вместо этого он тихо спросил:

— Варшава… Я давно хотел узнать. Артур тебе кто?

Вор ворохнулся, помолчал и тихо ответил:

— Сын.

Артем закрыл глаза, но тут же распахнул их, потому что за закрытыми веками начинало мерещиться лицо Невидимки.

— Варшава… Почему такая блядская эта жизнь?

Вор долго ничего не отвечал, поглаживая нервно себя по голове. Наконец, усмехнулся горько:

— Почему, говоришь, жизнь несправедливая? А с чего ты это взял? С того, что нам не хватит на лечение? А ты хотел серии преступлений, трудолюбивую разработку, схватку и слова генерала: «Спасибо, сынок!». Наверное, и так бывает… Я не видал. Ты дал сейчас своей жизни все, что мог, и вот если она не ответит тебе… не сейчас, а потом — вот тогда и поговорим. Все, о чем можно, гордясь вспоминать за столом — все борется любой ценой. У нас в державе мужчины делятся на тех, кто воевал, и тех, кто сидел. Так получилось. Я, извини, не воевал… Хотя… Я тебе вот что расскажу… Меня когда из блокадного Ленинграда ребенком отправили — поезд где-то застрял… Я плохо помню, но попал к партизанам. Мосты не взрывал… Помню: дядька какой-то дает мне сверток и говорит, по какой дороге идти и кому отдать… Помню, немец угощал чем-то в серебряной обертке. Так что, может, и взрывал. Потом меня отправили от греха, я ведь — обуза. А на Урале меня при каком-то оркестре старшина грамоте учил… А потом большой город, голодно и — малолеткой на Воркуту. Дальше — в основном, сидел… Когда Артуру было полтора годика, у него случилась астма. Я прибежал в больницу, а там холодные котлы без мяса и драные простыни. Все, думаю, пусть лучше на руках у меня умрет. Врач написал лекарства заморские — связей-то тогда не было… Так Проблема ночью аптеку вынес. Потому как надо было любой ценой. Оно, конечно, неправильно. Но Артур жить остался. Может быть, было и иное решение — я его не знал…

Помню — на зоне у одного нашего «семейника» дома горе случилось, а ему еще сидеть до досрочного полгода. Мы — в ноги хозяину, а он: «Вы хотите, чтобы я сделал невозможное — тогда дайте план в триста процентов!» А это при минусе тридцати двух — еще невозможнее. Любой ценой — получилось! Но про цену я вспоминать не хочу… А батя твой восемь лет назад отпустил такого Привоздикого, спросишь — он подтвердит. А факты были, и виновен по закону, а деньги твой отец не брал сроду! А отпустил!!!! Спроси — почему? А так человеческие отношения легли… И ему не стыдно, и на том свете такие нарушения законов зачтутся… У тебя стержень есть, его сейчас докрасна докалили — погодь, скоро уже в студеную воду… Потерпи… У твоего бати друзья есть? Еще какие! У тебя? — вона, лежит, помирает за вас двоих! Впереди — жизнь. И счастливая… А счастье — это не со смазливой девушкой крем-брюле есть. Плакать хочется — плачь! Ничего постыдного! За нами правда и спокойствие… Жизнь — не блядская… Решили — любой ценой! А эта «любая» — вот такой оказалась… Самое главное понять — зная ее, пошел бы ты на все это снова? Если «да» — то все в порядке… По большому, разумеется, счету… А глупостей конечно, много набодяжили…

Я ведь почему козла этого продырявил — испугался просто. Испугался, что ты умом тронулся, начнешь сейчас дуэли устраивать, да еще и нас с Тихоней — ежели сунемся… А таким выродкам шанса давать нельзя… Жаль, конечно, что подвига этого никто не оценит — но ведь не для медалей же делалось? Время сейчас такое — судьбу переменить трудно, — разлинованное время, разграфленое. Нету царя-батюшки, который за подвиги взял бы и отряхнул от всего — судимый ты, не судимый… Тут хоть двадцать таких упырей слови… Тебе спасибо не скажут, мне тоже… Но это — цена. По любому, большое дело сделали… А за большие дела награждают редко. Чаще за них платить приходится…