Александр Андрюхин - Коготки Галатеи

— В Париже, — ответил я. Не говорить же, что я сам их изготовил.

— У них это ширпотреб? — поморщился Сорокин.

— Вряд ли. Это, кажется, эксклюзивное исполнение.

— Значит, вы их все-таки порубали, — как-то очень буднично делает вывод Сорокин.

Я грустно киваю головой.

Следователь закрывает папку и, чуть подавшись вперед, спрашивает полушепотом:

— И что же вы чувствовали, когда топором крошили их черепа?

Смотрю в его глаза и вижу в них не профессиональное, а животное любопытство. Еще я вижу в них едва заметный страх и понимаю, что в качестве человека я для него уже не существую.

— Ничего не чувствовал. Это был не я.

Зрачки его сужаются, и я физически чувствую, как крепнет стена между мною и следователем. Я догадываюсь, что вопросов больше не будет, что на все вопросы, которые поставила жизнь, я уже ответил, а те, на которые ещё хотел бы ответить, эту жизнь уже не интересуют…

В ту самую минуту моя душа отплыла куда-то в сторону, и тело без неё проделало свою раскольниковскую работу. Это не значит, что рассудок мне изменил. Я делал все сознательно и хладнокровно. Я уничтожал их не как людей, а как ненужные, уродливые творения на манер скульптора, разбивающего свои неудачные поделки.

…Уже стемнело, когда я на какой-то попутке через какие-то ухабы и бездорожье добрался до роговской дачи. Было душно. Над землей висели тучи, и неимоверная тяжесть от них ни на минуту не отпускала мой бедный затылок. Когда я ступил на крыльцо, сердце затрепетало так сильно, что я опасался свалиться раньше времени где-нибудь в сенях или в гостиной. Я молил бога только об одном, чтобы на этот раз я ошибся. Неужели сейчас увижу Галатею поруганной и измятой? Но к черту сантименты! Пропади все пропадом!

Я пнул ногой дверь и увидел их. Они, трое, пьяные в лоскуты, сидели за столом перед батареей бутылок и что-то бессмысленно бубнили друг другу. Глаза их были мутны, физиономии тупы, движения замедленны. Они уже ничего не соображали. А на проваленном диване с отсутствующим взглядом лежала она, моя бедная девочка. Моя любовь была совершенно голой, распластанной и варварски измятой. Тут же у дивана валялись её французское бархатное платьице и изодранные кружевные колготки. К ней не нужно было притрагиваться, чтобы определить, как она холодна. И хотя я знал, что это всего лишь вышло из строя тепловое реле, мое сердце остановилось и сознание поплыло в бездну. Ноги и руки сделались ватными, но контроль над движениями я не потерял. Совершенно чужими, но все-таки послушными рукам я расстегнул сумку и подошел к столу.

Прежде чем вытащить топор, я решил посмотреть в глаза Рогову. Что я собирался в них увидеть: раскаяние, страх? Не знаю. Но глаза его были пустыми и бестолковыми. Он поднял их на меня и бессвязно забормотал угрозы. Потом нетвердым движением вытащил из кармана «вальтер» и долго не мог взвести курок. Если бы он попытался выстрелить, я не стал бы препятствовать. Но он был настолько труслив, что даже не набрался мужества направить на меня ствол. Я плюнул ему в лицо, достал из сумки топор и занес над его головой.

Череп Рогова раскололся на две половинки, и во все стороны брызнули мозги. Его товарищи, пьяно наблюдавшие за этой процедурой, остолбенели. Не дав им опомниться, я следом укокошил и второго. Третий бросился бежать, и мне пришлось метнуть топор. Обух топора впечатался убегающему в позвоночник. Он упал и, воя от боли, кубарем покатился по полу. Мне пришлось нанести ещё пять ударов, чтобы он, наконец, умолк.

Потом я подошел к ней. Тело её было белым, грязным, в жирных безобразных пятнах, глаза безжизненными. Но меня особенно поразило, что черты лица и близко не напоминали тот одухотворенный лик, который я замышлял, который боготворил и ради которого безвозвратно сгубил свою душу. Передо мной лежала обыкновенная салонная кукла, с совершенно отсутствующим взглядом.

В ту же минуту сознание вновь вернулось ко мне, и я, наконец, понял, что все кончено. Перед тем как отправиться домой, я вынес Галатею во двор, облил бензином и сжег.

По пути в камеру мое сердце щемило. Ведь я был не вправе распоряжаться жизнями чужих творений. Своими — другое дело. Скульптор, разбивающий свои работы по причине их несовершенства, безусловно, художник. Но если это проделывает кто-то другой, то он уже варвар. Ведь если бог создал людей такими, как Рогов, значит, это кому-то нужно. Разве нам понять замыслы Творца, когда мы и своих порывов не понимаем…