Этери Чаландзия - Иллюзия Луны

Говорят, чередование высоких и низких температур расшатывает самые прочные породы, и неприступные на вид горы начинают крошиться и осыпаться под влиянием невидимых, но ощутимых сил. Колебания морозов и оттепелей угнетающе действуют и на тайный механизм гипоталамуса столичного жителя. Вот он бредет по обледеневшим мостовым, глядя себе под ноги, и вздыхает о другой жизни, которая, может, и полна печалей и тревог, но хороша уже тем, что согрета теплом и солнцем тропического лета. А здесь, в снегу, каждый справляется с невидимым врагом как умеет. Большинство, подчиняясь вековой привычке, пьет, спит и дерется необязательно в таком порядке. Других загоняют в бессрочную депрессию грязь, слякоть, тьма и холод, и никакими неоновыми рекламными радугами невозможно расцветить длинную ночь и развеять печаль.

Вот и в тот день на часах было еще только пять вечера, но город уже накрыл холодный студень ночи. Мелко сыпал надоевший самому себе снег, машины взбивали колесами сметанообразную грязь у обочин, закутанные пешеходы неуклюжими пингвинами семенили в разные стороны. Собака Кочка, поджав лапу, сидела в арке старого дома и оттуда наблюдала за людьми. Все куда-то спешили. Всем куда-то было надо. На работу, с работы, в метро, кино, магазин, парикмахерскую, к больному, к любовнику, к теще, в ЖЭК, на кладбище… Кочка проводила взглядом парочку толстых теток в одинаковых каракулях. Судя по запахам, тетки шли из продуктового, шли молча, сосредоточенно глядя на дорогу, одна из них несла в сумке – Кочка облизнулась – полпакета аппетитных сахарных косточек. Но еще сильнее, чем мясом, от теток пахло старой пуделихой Матильдой. Судя по слухам во дворе, Матильде оставалось жить всего ничего, и говяжьи кости из гастронома ей были уже ни к чему – у нее и зубов-то не осталось, чтобы разгрызать такие деликатесы. Кочка вздохнула. А вот ей они были бы очень даже кстати!

Она потянулась и нервно зевнула. Уже почти час Кочка караулила в арке, но тот, кого она ждала, все не шел. Не появлялась из темноты высокая сутулая фигура в объемном пальто и не направлялась к подъезду, приветствуя Кочку веселым свистом. Кочка вздохнула.

Она была настроена пессимистично. И правда, ну что за жизнь? Дворы заняты: слева – стая, справа – стая, не приведи бог забраться не в свой квартал – порвут и обесчестят. Мусорные контейнеры наловчились так быстро вывозить из дворов, что едва соберешься покопаться в пахучих отбросах, как вдруг, откуда ни возьмись, выворачивает это гигантское чудовище на колесах, с лязгом и грохотом опрокидывает в себя кормушку, и все, прощайте, деликатесы! А если еду не увозят из-под носа, то еще пойди протолкайся в первые ряды – бомжи пошли хуже собак, свесятся впятером в помойку, друг друга пихают, самые лучшие куски выбирают, а сунешься – еще и поколотят. По всем дорогам яды рассыпаны, от них нос щиплет и глаза слезятся. А люди-то, люди! Кочка вдохнула. В соседнем переулке из дома собаку выкинули. Не той породы оказалась. Она, бедняга, два дня сидела, выла. Не ела, не пила, так, говорят, и померла сидя – замерзла от тоски и холода. Дворники ее, как пластмассовую, подобрали и выбросили вместе с мусором. А на Садовом кольце недавно сбили пса, да так, что его от удара на две части разорвало.

Да что говорить… Вот раньше – лежишь на травке в родном дворе, перед носом полкило стибренных сосисок, в небе облака, на душе покой, на морде улыбка. И никакая сука не подберется отобрать награбленное. А теперь все не то, и молодость проходит, и морда белеет, словно налипший на нее снег уже не стаивает, и тревожное ожидание и грусть, скопившиеся под сердцем, не отступают… Тот, кого она поджидала, задерживался, и Кочка старалась не думать о том, что будет, если он не придет.

Она выросла на улице, никогда не была домашней собакой и часто радовалась тому, что не сохранила душераздирающих воспоминаний о теплой подстилке и хозяйских нежностях. Людей Кочка с детства обходила стороной. Не то чтобы она так уж их боялась, но на всякий случай не доверяла. Иногда, правда, позволяла какому-нибудь обормоту-ребенку погладить и покормить себя, но всегда подозрительно косилась в сторону мамаши. Эти страшные и непредсказуемые женщины, едва заметив какую-нибудь собачонку, могли развести такой крик о блохах и лишаях, что потом долго не хотелось не то что подходить, даже думать о людях.

Другое дело – художник. К нему Кочка привязалась мгновенно, как только прописалась в этом дворе. Каждый вечер ждала его, радовалась, когда встречала, и печалилась, если он не появлялся, и часто с грустью думала, что наверняка однажды что-нибудь случится, он не придет, и она опять останется одна.