Федор Московцев - M&D

Неужели всё дело в привычке? Неужели при ежедневном повторении жестокости в человеческих сердцах может выработаться иммунитет против естественных чувств сострадания, нетерпимости к злу?

Понадобилось время для того, чтобы осмыслить увиденное. Поделившись впечатлениями с бумагой, сделав наброски в блокноте, профессору удалось организовать свои мысли и чувства. И ему стало ясно, что он не сможет выработать в себе этот иммунитет. Пускай это больно, когда с сердца словно кожу сдирают, но это всё же лучше, чем обрасти шкурой равнодушия, безразличной к жаре и холоду, шкурой, годной на верблюжьи подошвы.

… Иосиф Григорьевич уже и не знал, как реагировать на откровения профессора – настолько это была экзотичная, диковинная речь, и какая убедительная подача материала! Правду говорят, он искусный оратор. Может заморочить голову, надругаться над воображением. Иосифу Григорьевичу даже показалось, что зыбкое марево застилает ему глаза, явственно чувствовалась жара, давление высокой температуры, способной расплавлять камни, перед осоловевшими глазами мелькали толпы нищих, несущихся тесной толпой, и он, поддаваясь движению этого многоголового организма, лился, как капля, вместе с этим нескончаемым потоком. Мелькали красочные пятна платков и сари, белизна рубах и штанов.

Единственное, что выпукло отклонялось от этой идеально проложенной жалостливой линии – это соблазнительные округлости индийских женщин.

«…Дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты переносят в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой…»

«… Женщины – лёгкие, грациозные, обтянутые яркими сари, подчеркивающими женскую округлость линий, они все выглядят родными сёстрами Шехерезады. Их черные глаза блестят, как электрические огни витрин. Их взоры обволакивают прохожего иностранца пряной атмосферой восточной сказки…»

В рассказе Синельникова прозвучало пять описаний эпизодов созерцания индийских женщин, и Иосиф Григорьевич так и не уразумел, какую роль эти гурии сыграли в жизни профессора и в становлении его мировоззрения. Судя по эмоциональности рассказа, сыграли, и немалую.

«Если у тамошних красавиц есть средства для поддержания формы, значит, их можно отнести к классу угнетателей индийского народа. Но почему ими так восхищается профессор? Может, они помогают рикшам толкать повозки?!» – с трудом сдерживая улыбку, думал Иосиф Григорьевич. И он нашёл способ подковырнуть профессора:

– Полагаю, Михаил Алексеевич, вы сами не стали рисковать? Признайтесь, ведь ни разу не покормили нищего с руки – опасно, прямо скажем, с голодухи может руку отхватить!

На что Синельников ответил, не моргнув:

– Кардинальные взрывчатые вопросы не решаются одной подачкой.

И Давиденко стало ясно, что профессор – ловкий манипулятор, его единственный минус в том, что не дружен с цифрами. Из-за этого погорел его бизнес, но теперь он стремительно зарабатывает очки на другом поприще – политическом. Начинал ещё три года назад, потом на время прекратил – после неудачных депутатских выборов, а сейчас, после банкротства, сам бог велел возобновить эту активность. Ниша выбрана прежняя – гражданская скорбь, несправедливость, мировое зло, корчевание пороков. Тут, правда, у нас не Индия, решительно не приметить «…где народ, там и стон…», тесноту и обездоленность приходится искать днем с огнем. Вот, за неимением нужных персонажей и сюжетов, приходиться применять свою агрессивную благотворительность ко всяким отморозкам. А в свои выступления и публикации насильственно втеснять то, что вынес из индийского похода. Отвлекаясь мыслью от жирующих пьяных бичей, которых полно в Волгограде, профессор описывал в своих политических речах воображаемых российских страдальцев, притесняемых и бесправных, не жалея мрачных красок, не жалея негодующих слов, рыданий и даже крови. Такой эмоциональный, возможно, поплакивал над своими воображаемыми нищими и над их воображаемыми страданиями.

Всё же он занимал определённую нишу, был уважаемым человеком, и, благодаря своей неуёмной энергии, имел большое влияние. И Давиденко предпринял ещё одну попытку договориться.

– Михаил Алексеевич, допускаю: было бы резонно заступиться за кого-нибудь из рода человеческого. Вы же взялись защищать некий биологический объект, ошибку природы, существующий благодаря одному только недоразумению. Согласен, что вы имеете право не соглашаться с методами некоторых обеспеченных людей – я имею в виду силовое решение вопросов, самосуд, и так далее. Вы выбрали верную стратегию, ведь ваша паства – огромное большинство людей, на интересы которых неизменно ссылались все созидатели государственных принципов, все социальные и почти все философские теории, которые составляют материал для статистических выводов и сопоставлений и во имя которых как будто бы происходили революции и объявлялись войны. Существование работающего населения экономически и социально оправдано, хотя оно того не знает, принято говорить, что общество борется с несправедливостью, спит и видит, как бы устроить судьбу безработного или вылечить безнадёжно больного. Но ваш пиндос, Отморозко, никому не нужен, и никогда не был. Он прирожденный тунеядец. Не будь вас, что он может сказать в свою защиту – кому и зачем необходима его жизнь? Он не представляет собой единицы рабочей силы, он не служащий, не каменщик, не артист, не художник; и безмолвный, не фигурирующий ни в одном своде или кодексе, но неумолимый общественный закон не признает за ним морального права на жизнь.