Георгий Ланской - Козырная пешка

Лошакова закрыла глаза руками и разрыдалась. Артисты молчали. Истерика директора была такой же страшной, как голодные девяностые годы, когда в театр не ходил народ, есть было нечего, а город, разоренный тогдашним мэром, стыл без отопления и электричества. В этот момент все ощутили состояние какой-то обреченной безысходности, словно их снова загнали в темные театральные углы, лишили воздуха, профессии, смысла жизни. Именно тогда рушилась семья маленькой девочки Алисы Филипповой, которую они теперь ненавидели сообща.

– Четыре раза к нему … ходила… Плакала… Унижалась… – глухо, как из-под ватного одеяла выла Лошакова. – Мы три года не получаем финансирование… Жить то на что?.. Он нам аппаратуру купил, прожектора…

Лошакова уронила голову на стол, в скрещенные руки и завыла, по-волчьи, от тоски и боли, словно теряя свое дитя, к которому она привязалась всей душой, безжалостно вырванного из ее логова и увлеченного силком охотника. Никто не решался ничего сказать. Только тень отца Гамлета, неловко крякнув, разлил остаток коньяка по стаканчикам и робко подвинул один к плачущей директрисе.

Рыдания Лошаковой вдруг прекратились. Она резко подняла голову, всхлипнула еще несколько раз, вытащила из сумочки скомканный носовой платок и зеркало.

– О, господи, – воскликнула она, взглянув на свое отражение, и выскочила в коридор. Актеры с тревогой переглянулись. Никто даже не притронулся к своим стаканам, кроме тени отца Гамлета, которого отсутствие директора даже порадовало. Он мгновенно выпил свой коньяк и с сожалением посмотрел на сиротливо стоящие в углу пустые бутылки.

– Что-то мне это не нравится, – медленно произнесла Костюкова.

– А мне и подавно, – эхом ответила Шалаева. Ее супруг, нервно дергающий кадыком, сунул в рот кусок колбасы и, не морщась, запил коньяком.

Лошакова вернулась через полчаса, умытая, с красными и воспаленными глазами и с выражением непреклонной решимости на лице. В кабинет она не просто вошла, а ворвалась штормом, сметающим все на своем пути. Казалось, что ей сопутствует запах озона, как после молнии. Лошакова грузно уселась в кресло и оглядела присутствующих тяжелым взглядом.

– Значит так, дорогие мои. Офелию у нас будет играть Филиппова. Начиная с завтрашнего спектакля.

– Что?!! – возмутилась Шалаева и вскочила с места. – Офелию – Филиппова? А как же я?

– Филиппова, – решительно подтвердила Лошакова. – А вы … Ну, скажем… королеву.

– Как – королеву? – подскочила Костюкова. – Это же моя роль!

– Ах ты, господи, да не знаю я, как! – воскликнула Лошакова. – Договоритесь между собой, играйте по очереди, не знаю… Делайте, что хотите, но Офелию до конца сезона будет играть Филиппова.

– Наташа… – безжизненным голосом произнесла Костюкова, – да что это такое твориться то?

– Да не рвите вы мне сердце! – заорала Лошакова. – Я сказала – Филиппова, значит так тому и быть. Она, кстати, неплохо играла. Ей, как артистке пора расти. Не век же ей Золушек играть на утренниках.

– А мы? – возмутилась Шалаева.

– А вы потерпите, – холодно произнесла Наталья Константиновна. – Мержинский, кстати, прав. Не может старуха играть эту роль.

– Так это я – старуха? – взвизгнула Шалаева.

– Все! – коротко отрубила Лошакова и хлопнула ладонью по столу так, что все вздрогнули. Оглядев лица присутствующих, она добавила чуть мягче. – Вы сами подумайте, нам любой ценой надо деньги от Мержинского получить. Ну, пусть Алиса до конца сезона побудет Офелией, что тут такого? А там видно будет, как она справляется… Начинать сезон мы будем другими пьесами, так что в обиде никто не останется. Найдите Алису, пусть она репетирует роль… Петр Демьянович, это я вам говорю…

Лошакова сдвинула брови и выразительно оглядела разложенный на ее столе пикничок. Шалаева, гордо подняв голову, вышла из кабинета прочь, следом за ней рванула Костюкова. Тень отца Гамлета ретировалась следом за дамами, спешно убрав со стола газету с недоеденными бутербродами, пустыми стаканчиками и крошками. Последним из кабинета выходил Шалаев, бросивший на директора укоризненный взгляд, на который Лошакова не обратила никакого внимания. Все выходящие столь стремительно ретировались прочь, что не заметили неподвижную фигурку билетерши Филипповой, застывшей у дверей директорского кабинета.

В отличие от актеров, билетерша Ирина Филиппова сразу углядела все открывающиеся перед ней перспективы. Дочь, ставшая примой театра (а в этом Ирина не сомневалась) замолвит слово и за маму. Ирина не пропустила мимо ушей злобную реплику Шалаевой, что дочь спуталась с главным спонсором театра, и это заставляло столь радужные перспективы искрить всеми гранями, словно хрустальный графин.