Ричард Паттерсон - Степень вины

— А что сказал Карло? — мягко поинтересовалась Мария.

— Он попросил рассказать, какие они — небеса, а спустя несколько дней у нас появился Пушок-2.

Мария улыбнулась:

— Наверное, тебе было скучно возиться с этим?

— С чем: с небесами или с котом?

— С небесами. — Она наклонила голову. — Далеко не на все ты любишь тратить время.

— Здесь другой случай. Я все же верю в способность человека к самосовершенствованию и считаю, что можно устроить царство небесное и на земле, для этого нужны сбалансированный бюджет и всеобъемлющая программа оздоровления нации.

Карло молчал. Они казались ему актерами, механически повторяющими слова роли, не воспринимая их ни умом, ни сердцем, но актерами достаточно искусными. А ему хотелось, чтобы можно было представить себе их без этого лицедейства, молодыми, такими, как помощница отца Терри, и любящими друг друга. Он не мог понять их, не мог понять и себя — почему ему так трудно думать о Марии как о матери.

— А ты во что веришь? — легким тоном спросила она его.

Ну конечно, откуда ей знать такие вещи. Наверное, еще и поэтому ему трудно относиться к ней как к матери. Должно быть, родители почти никогда не говорили между собой о нем, вот она и расспрашивает, словно он сын знакомых по работе.

— Ни во что, — категорично заявил он. — Во всю эту чепуху я не верю. Как это могло быть: Мария приходит домой беременная и говорит, что это от Бога, а Иосиф верит.

Что-то мелькнуло в глазах матери. Теперь моя очередь, подумал Карло, он сам почувствовал, что сказал все это не так, как можно и нужно было сказать. Но не знал, чем обидел ее и как исправить положение. И вдруг ему захотелось, чтобы обед поскорее закончился.

— Но, — включился в разговор отец, — каких-либо имущественных прав за сыном Иосиф все же не признал, в этом отношении повел себя с ним как с чужим.

Повернувшись к Марии, он слегка улыбнулся:

— Моя несостоятельность как родителя больше, чем тебе представляется. Религия — это одно, гораздо огорчительней то, что Карло не хочет быть юристом.

— Слишком много видит всяких шуточек юриспруденции? — спросила Мария.

Карло был рад такому повороту разговора — можно было уйти от сложных вещей, о которых он столь неудачно заговорил.

— Мой папа — жертва этих шуточек. Все время занят, все время на телефоне. Я называю это «запойным образом жизни».

— Ладно, твоя мама бросила эту работу, так что прецедент уже есть. Думаю, ей гораздо больше нравится то, чем она занимается сейчас.

— Это так? — спросил ее Карло.

Она улыбнулась:

— О да.

— А что там хорошего? В твоей работе на телевидении?

Мария задумалась на мгновение.

— Это зависит от того, что ты считаешь хорошим. Мне довелось пожить во многих городах — Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и даже в Риме. Но главное — телевидение не позволяет тебе замыкаться в кругу повседневности. Ты как будто попадаешь вдруг в мощную струю жизни: встречаешься с самыми интересными людьми своего времени, задаешь им любые вопросы, какие тебя интересуют, и они нуждаются в тебе, потому что хотят быть в этой же струе. Телевидение приобщает меня ко всему важному, настоящему. И не другие люди помогают мне разобраться в происходящем, а я помогаю другим в этом.

Мария говорила с воодушевлением. Карло увидел, что отец впервые за все время смотрит на нее открытым и заинтересованным взглядом — как будто она говорит ему самую сокровенную правду о себе.

— А какая встреча особенно запомнилась? — продолжал свои вопросы Карло.

Мария улыбнулась:

— Много было интересных встреч; я говорила с тремя последними президентами, брала интервью у таких людей, как Горбачев, Миттеран и Маргарет Тэтчер, кстати, она меня восхитила; у нее есть свой план, своя программа, люди просто неравнодушны к ней, это совершенно точно. — Она помолчала, припоминая. — Но самым удивительным был Анвар Садат, то, что он погиб, — настоящая трагедия.

— Почему именно он?

— Потому что он, безусловно, был великим человеком — всякий, кто встречался с ним, почти сразу понимал это. — Она наклонилась вперед, как бы силясь передать свои чувства Карло. — Садат всегда был самим собой: непрактичный мечтатель, но откровенный и абсолютно честный человек. Для него не существовало ни временны́х, ни пространственных границ, он, например, мог всерьез говорить о мире с Израилем, в то время как все остальные запутались в собственной истории. Его неординарность я ощущала уже по тому, как он обращался со мной. Большинству мужчин-арабов непросто дается разговор с женщиной, Садат же беседовал со мной, не подчеркивая, что я — женщина, разговаривал со мной, как будто я была самой значительной персоной из присутствующих. И так он вел себя с каждым.